Контуры калининградского конфликта: критический взгляд

Несмотря на множество противоречивых и даже взаимоисключающих оценок калининградского конфликта, есть, тем не менее, несколько основных тезисов, в отношении которых существует относительный консенсус — по крайней мере, среди экспертов.

Во-первых, калининградский конфликт четко указал на набирающую силу тенденцию в мировой политике, связанную с растущей взаимной зависимостью между внутренней и внешней политикой. Порой даже складывается впечатление, что четкой грани между ними просто не существует. Действительно, понять смысл упорства позиции ЕС можно только (и исключительно) в контексте тех рисков, которые угрожают внутреннему существованию большинства западноевропейских обществ: незаконная миграция, распространение преступности и коррупции, а также различного рода заболеваний вследствие недостаточного выполнения границами барьерных функций. Аналогичным образом, понять те неимоверные сложности, которые встречает Калининградская область при попытке подключения к балтийскому проекту регионостроительства, можно только сквозь призму ключевых характеристик ее внутреннего устройства, включая неэффективность системы регионального управления, отсутствие четкого представления о роли и миссии региона, неурегулированность взаимоотношений с федеральным центром и т.д.

Во-вторых, калининградский конфликт со всей очевидностью высветил и подчеркнул тот факт, что традиционная дипломатия часто оказывается нечувствительной по отношению к субнациональным интересам, а поэтому не в состоянии ни отразить, ни сформулировать, ни тем более защитить особые позиции отдельных региональных субъектов в процессах современной транснациональной интеграции. Этот изъян, к сожалению, характерен как для российской, так и для европейской дипломатии.

Есть известный парадокс в том, что на протяжении всей второй половины 1990-х годов Россия воспринимала расширение ЕС на Восток гораздо более спокойно, чем аналогичное продвижение к российским границам НАТО. Такая лояльность и терпимость была основана на убеждении российской дипломатии в том, что:

— Европа гораздо ближе и важнее с точки зрения интересов России, чем Североатлантический блок.

— Россия сможет оказывать большее влияние на ЕС, чем на НАТО.

— Некоторые европейские стандарты Россия может использовать себе во благо (например, требование ЕС о соблюдении прав этнических меньшинств в странах-кандидатах превратилось в инструмент давления РФ на страны Балтии).

— Конфликт в области безопасности более вероятен с НАТО, чем с ЕС.

Однако эти предположения в значительной степени оказались иллюзорными. Практика показала, что для России оказалось легче найти общий язык и приступить к сотрудничеству в области военной безопасности с НАТО, чем с ЕС. Несмотря на фактическое замораживание отношений НАТО и РФ после операции в Косово 1999 года, обе стороны смогли (правда, под воздействием нарастающей угрозы терроризма) продемонстрировать большую гибкость во взаимоотношениях, чем та, которая наблюдается между Евросоюзом и Россией.

В известном смысле Россия «просмотрела» те риски, которые связаны с расширением ЕС и которые, в принципе, при определенном запасе времени и политической воле можно было бы свести к допустимому минимуму. Российская дипломатия «в упор» не видела те проблемы, о которых давно уже говорили в большинстве стран Восточной Европы, – о том, что «одна из сомнительных черт процесса расширения ЕС – единообразие его нормативных требований» или что вообще «выгоды от расширения кажутся призрачными».

«К сожалению, мы до сих пор не ведем диалога по Калининградской проблеме с ЕС», – это заявление, сделанное сотрудником МИД РФ Дмитрием Полянским в конце 1990-х годов, наглядно демонстрирует медлительность российской дипломатии. Министр иностранных дел России впервые провел переговоры с региональными властями только в 2001 году.

Вовремя не сориентировавшись и не среагировав на те издержки, которые вытекали из приближения ЕС к границам РФ, Москва упустила время и была поставлена перед фактами. В результате потенциальные риски превратились в реальные угрозы, которые и спровоцировали калининградский конфликт. «Евротупик», «бюрократическое безумие», «новый железный занавес», «выталкивание России из Восточной Пруссии», «дискриминация», «унижение», «запах Чечни на Балтике» – такой была первая реакция в России (среди журналистов, политиков и экспертов) на настойчивое и упорное стремление ЕС добиваться полного исполнения Шенгенских правил в случае присоединения Литвы и Польши к acquis communautaire.

Официальная позиция России в отношении калининградской проблемы представляет собой смесь алармизма и геополитических инстинктов. Один из комментаторов считает, что первая реакция Кремля на любые инициативы, идущие с Запада, состоит в настороженности, которая выдает неуверенность в своих силах и предубежденность в отношении партнеров.

Одно из возможных объяснений такой позиции Москвы состоит в ее неопытности при взаимодействии с многовекторными процессами эпохи постмодерна, в которых первую скрипку играют не государства и обозначающие сферу их влияния границы, а гибкие сетевые институты. Россия часто оказывается дезориентированной в ситуациях, когда идентичность и лояльность носят многоуровневый характер, а соотношение сил и распределение ролей между основными акторами быстро меняются. В результате Россия все чаще оказывается в роли державы, лишь реагирующей на чьи-то действия и не в полной мере осознающей качественные перемены у своих западных границ, выражающиеся в принципиально новых возможностях, открывающихся для Калининградской области с точки зрения интеграции в нарождающиеся балтийские региональные структуры. Пределы допустимой интеграции Калининградской области в балтийские региональные структуры большинством российских официальных лиц определяются факторами «жесткой» (военной и государствоцентричной) безопасности. Показательно, что межведомственная комиссия по Калининградской области была создана в рамках Совета безопасности РФ в 1999 году под непосредственным влиянием войны НАТО против Югославии. Решение об управлении Свободной экономической зоной в июле 2001 года тоже принималось на уровне Совета безопасности России.

Другое объяснение жесткости официальной России состоит в том, что Москва в принципе не хочет признать Калининградскую область органической частью Балтийского региона из-за опасения потерять контроль за происходящими в ней процессами. Во многих Балтийских странах сформировалось стойкое ощущение того, что Россия является одним из главных препятствий процесса регионостроительства в этой части Европы. Шведский ученый Якоб Хеденског полагает, что «федеральный центр едва ли даст Калининграду все необходимые инструменты для полноценного участия в интеграционных процессах».

Особенно ярко позиции сторонников геополитического подхода к Калининградской области высветились в период бурного обсуждения калининградского конфликта летом 2002 года. Целая группа влиятельных экспертов выступила с заявлениями по калининградской проблеме, выдержанными в категориях защиты «национальных интересов». В их числе – директор Агентства прикладных региональных исследований Валерий Хомяков, вице-президент Ассоциации евроатлантического сотрудничества Федор Бурлацкий, директор Центра изучения европейской интеграции Юрий Борко и другие аналитики. Марк Урнов, глава Центра политических технологий, в пылу полемики назвал Польшу «маленькой страной», чье руководство находится в плену «глупых мифов и предрассудков толпы». В весьма характерном виде жесткие подходы в отношении калининградского конфликта были озвучены главой Фонда эффективной политики Глебом Павловским: это и приверженность «теории домино» (в том смысле, что признание особого статуса Калининградской области спровоцирует «цепную реакцию» по всей России), и обвинения региональных властей в местечковом эгоизме (предполагается, что в ущерб федеральным интересам), и фактическое признание неизбежности коррупции в качестве важнейшего элемента любой системы власти в России (по словам Г.Павловского, если гражданам калининградцам предоставить какие-то преимущества, то этот суррогат «гражданства» вскоре станет предметом купли и продажи).

Таким образом, федеральная власть (особенно при президентстве В.Путина) противится любым попыткам стран ЕС предложить (и тем более воплотить в жизнь) какие-то специальные, в чем-то нестандартные, применимые только к данному региону рецепты решения ее проблем. Устами чиновников высшего ранга Москва все чаще стала заявлять, что исключительные условия для Калининградской области неприемлемы с точки зрения слабо объясненных государственных интересов. Первые лица государства стали склонны считать, вопреки своей прежней позиции, что «не может быть никаких особых прав и льгот» для Калининградской области. При этом сама Россия, не замечая противоречивости и двойственности своей позиции, предлагает странам ЕС заключить с ними отдельные, то есть сепаратные, соглашения о визовом режиме.

Такая позиция российских официальных лиц, ставшая преобладающей после 2000 года, объясняется, очевидно, осознанием ими того обстоятельства, что Калининградская область может получить новые, дополнительные преимущества с точки зрения интеграции в европейские структуры. Именно эта перспектива не устраивает Москву и доставляет ей дискомфорт. И именно по этой причине президентская администрация намерена «поставить под более жесткий контроль» сотрудничество Калининградской области с балтийскими государствами, а МИД всячески противится открытию в Калининграде консульских отделов стран Евросоюза.

Политика уравнивания калининградского эксклава с другими региональными акторами отражает внутренние дилеммы всей системы российского федерализма, его сложный путь к самоопределению. Усиление централизаторских тенденций в политике федерального центра привело к закреплению отношения к Калининградской области как к «заложнице» большой политики.

Андрей МАКАРЫЧЕВ,
доктор исторических наук,

профессор кафедры международных отношений и политологии

Нижегородского лингвистического университета

специально для «Молодежи Эстонии»