Юрий ЛЮБИМОВ: Я всегда один, как Воланд

Елена СКУЛЬСКАЯ

В 1964 году, почти в пятьдесят лет, Юрий Любимов создал в Москве свой Театр на Таганке; зрителей, прорывающихся на его дерзкие спектакли с зонгами и полузапрещенными стихами, разгоняла на площади конная милиция. Сейчас, когда он движется к девяностолетию, Любимов поставил роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин» в стиле рэп, в ритме современной дискотеки и снова оказался самым молодым и смелым…

Мой друг маркиз де Сад

Если вы приедете в Москву и придете на недавний спектакль Любимова «Марат и маркиз де Сад», не пугайтесь: перед началом представления артисты в серых больничных халатах, в смирительных рубашках гуляют по маленькому фойе среди зрителей и заговаривают с ними с непосредственностью сумасшедших. Вы находитесь в психиатрической клинике. Вот безумец, мнящий себя Наполеоном, говорит голосом Ельцина; вот маркиз де Сад (ведущий артист театра Валерий Золотухин) продает в буфете свою книгу «На плахе Таганки», а главный врач Дома дураков рассказывает пришедшим о правилах поведения в клинике и советует прямо во время спектакля обращаться со своими проблемами к ведущим специалистам больницы.

Это спектакль по пьесе Петера Вайса. Действие происходит в Шарантоне, знаменитом сумасшедшем доме под Парижем, где психи в лечебных целях получают роли в пьесе маркиза де Сада об одном из лидеров Великой Французской революции Марате и его убийстве Шарлоттой Корде. Впрочем, слово «Шарантон» в спектакле опущено, чтобы зритель чувствовал себя уютно и по-домашнему. Между артистами и зрителями - всего несколько сантиметров: сцены нет, а просто пространство небольшого зала разделено высокой решеткой - с одной стороны психушка артистов, с другой - психушка зрителей. Персонажи мечутся по решетке, то застревая в какой-то ее ячее для страстного монолога, то взбираясь вверх и совершая головокружительные переходы без лонжи по узкой металлической реечке под куполом театра. А временами решетку поднимают, и зрители могут протянуть руку артистам.

Иногда к артистам выбегает сам Любимов и кричит: «Саша, Валера, да у нас просто психушка, а не театр, нужно играть не так, а вот так!» Иногда врач велит успокоить разгулявшихся психов холодной водой - и тогда достается и зрителям первых рядов. Я как раз сидела в первом ряду и держала на коленях дорогой подарок: мой друг Валерий Золотухин только что подарил мне свою книгу «На плахе Таганки»; прямо во время одного из своих монологов он подошел ко мне в образе де Сада (решетку приподняли), попросил посмотреть книгу и сказал: «Какая хорошая книга, нам здесь, в психушке, таких не дают!» Зрители, решив, что и я из актерской психушки, зааплодировали и мне, а Золотухин вернул мне книгу и пошел дальше играть другого писателя…

Юрий Любимов: театр - это я!

Стены кабинета Юрия Любимова расписаны карикатурами, рисунками, автографами, стихами практически всех знаменитых деятелей искусства второй половины минувшего столетия. Самым почетным предлагаются двери, там, например, рисунок Эрнста Неизвестного. Любимов говорил в пору гонений, что если ему придется оставить свой кабинет, то дверь он может унести с собой. Почему-то сразу бросается в глаза стишок Андрея Вознесенского: «Все красавицы - поганки перед бабами Таганки!» Что ж, Вознесенский в семидесятых годах прошлого века был кумиром и страны, и Таганки. На первых представлениях «Антимиров» по его стихам он сам выходил на сцену, читал в своей характерной манере растягивания согласных - долгих «н-н-н» и бесконечных «с-с-с» - стихи, а когда он забывал слова, а такое с ним случалось, то зал хором скандировал его строки…

Спектакль Любимова по стихам другого кумира того времени Евгения Евтушенко назывался «Под кожей статуи Свободы». В зал вбегали американские копы с дубинками и разгоняли зрителей; они следили за представлением, запрещая вольнодумство. Евтушенко приходил на свои спектакли, копы арестовывали его и выводили в наручниках из зала. Вся страна пела куплеты из спектакля, где говорилось о том, что все политики Америки - отвратительные свиньи, и не было человека, который бы не понимал, что Америка тут ни при чем…

Юрий Любимов любил потворять, что считает свой театр поэтическим. Поэтическим по градусу, по страсти, по желанию говорить правду, по образности, на которую он делал ставку. В первый же свой спектакль по пьесе Брехта «Добрый человек из Сезуана» он ввел песню на стихи Цветаевой, которая стала ключом к пониманию представления: «Мой милый, что тебе я сделала? Вот что ты, милый, сделал мне!», хотя в пьесе было достаточно зонгов самого Брехта. Но поэты у Любимова никогда не противоречат друг другу - из разных эпох и пространств, но с одинаковыми ранами.

Он приходит всю жизнь на все свои спектакли с фонариком. Он стоит за сценой и светит в лицо тому артисту, который играет не в полную силу…

Много лет назад с эгоизмом и грубостью молодости я спросила Любимова: «А что произойдет с театром, Юрий Петрович, если с вами, не дай Бог, что-то случится?». Он ответил: «Если я хоть чего-нибудь стою как режиссер, то театр должен умереть вместе со мной. Театр не может жить дольше своего режиссера!»

Петрович - гражданин Израиля

Юрий Петрович Любимов был в молодости красавчиком и играл в театрах героев-любовников. Как-то играл он Ромео, а в зале сидел Борис Пастернак - лауреат Нобелевской премии и лучший переводчик Шекспира на русский язык, а рядом с ним сидел четырнадцатилетний мальчик Андрей Вознесенский. И вот шпага внезапно вырвалась из рук Ромео, совершила дугу и упала в зал между креслами Пастернака и Вознесенского, поэтически связав их навсегда.

Спустя несколько десятилетий Любимов поставил «Гамлета» в переводе Пастернака с Владимиром Высоцким в главной роли. Высоцкий был Гамлетом с гитарой, он пел стихи Пастернака. Это был спектакль о поэте, которого убили подлецы и интриганы. На своем памятнике Высоцкий изображен именно Гамлетом. В сцене дуэли Лаэрт и Гамлет стоят на недосягаемом друг от друга расстоянии, они не могут друг к другу прикоснуться, ибо дуэль их происходит не в физическом пространстве, но ином, том пространстве, где поэтов всегда убивают…

Почти все спектакли Любимова запрещали. Собирались всевозможные комиссии, члены этих комиссий жадно смотрели на сцену, а потом говорили, что советский зритель не должен смотреть эти представления, которые мало учат любить социалистическое отечество. Любимов ставил следующий спектакль, и его снова запрещали. Потом вдруг что-то разрешали, давали глотнуть воздуха, а потом запрещали вновь. Запрещали не только спектакли, запретили… похороны Высоцкого, хотели их скрыть, хотели, чтобы народ ничего не знал, чтобы сотни и тысячи не пришли к театру провожать своего кумира.

К середине восьмидесятых Любимов устал бороться. Он уехал. С молодой женой (на тридцать лет моложе его), которая была родом из Венгрии, и маленьким сыном он принял гражданство Израиля. Начал ставить по всему миру. Успех его постановок ошеломил планету. В Театр на Таганку «назначили» Анатолия Эфроса - великого режиссера и друга Любимова, который согласился занять пост своего товарища только потому, что думал, что этим он спасет театр, не даст его закрыть. Эфрос ошибся. Коллектив счел его предателем и захватчиком, артисты бойкотировали его, увольнялись. Сердце Эфроса не выдержало - он умер. Началась перестройка, Любимова стали звать на родину. Он колебался. В театре, брошенном на произвол судьбы, началось брожение. Вскоре один из артистов театра Николай Губенко стал министром культуры; тут же он захотел стать и главным режиссером, он захватил кресло Любимова. Но и его большинство артистов сочли предателем… И вот тогда Любимов вернулся.

Любимов часто любил повторять, что артист - только инструмент, на котором нужно уметь играть. На артистах Любимова наигрались разные люди так, что ему пришлось с начала 90-х все начинать с нуля. Половина труппы все-таки ушла к Губенко, назвавшему свой коллектив «Содружество актеров Таганки», а остальные стали восстанавливать старые спектакли и работать над новыми. В театре две сцены, два здания и два коллектива, но знают только один - театр Любимова.

«Таганку долго я терпел, но и Любимов надоел»

- эта шутка принадлежит самому Любимову. Он вообще спасается юмором, которым разряжает самые страшные ситуации. В финале спектакля по «Преступлению и наказанию» Достоевского всех артистов заковывают в кандалы и ведут на каторгу; один из них наклоняется в зал и говорит: «Раскольников старуху убил и правильно сделал. Жаль, что попался… Шутка».

В спектакле по «Мастеру и Маргарите» Булгакова в знаменитой сцене в варьете, где свита Воланда разбрасывает деньги и зрители начинают давить друг друга, чтобы ухватить хоть что-нибудь, на Таганке разбрасывали контрамарки на будущие спектакли; потом на сцену выходил дежурный администратор и говорил, что они настоящие, и зрители буквально душили и топтали друг друга…

Любимов часто повторяет, что он, как Воланд, - всегда один. Но на самом деле он - деспот, которому подчиняется безоговорочно вся труппа. Когда Любимов решил поставить «Евгения Онегина», то он приказал всем артистам выучить весь роман наизусть, и в спектакль взял только тех, кто роман выучил. Во время спектакля артисты спускаются в зал и просят зрителей произнести любую строчку из романа. Любую! И с любого места хор артистов продолжает читать роман.

Роман исполняется в виде частушек, речитатива, оперных арий, старинных записей (среди которых приятно было услышать голос Георга Отса). Оживают рисунки Пушкина, оживают его посмертные маски… Пушкин театральный. Он не строит сюжет, ничему не учит, ему просто нравится рифмовать, рифмовать, рифмовать, как может нравиться - целовать, целовать, целовать.

А когда же развлекаться?

В последние годы зрители стали жаловаться, что очень трудно стало смотреть спектакли Любимова - ничего не понятно; то есть, конечно, понятно, но только тем, кто много читает книг, а это сегодня как-то глупо и несовременно. Вот, например, его спектакль по «Театральному роману» Михаила Булгакова. Чтобы что-то понять, надо знать, что Булгаков написал свой роман о МХАТе, где шла его пьеса «Дни Турбиных». Спектакль по ней посмотрел двадцать четыре раза сам Сталин. Сталин, запретивший все остальные пьесы Булгакова и обрекший писателя на нищету и страх. На сцене стоит огромный конь, на котором гарцует Сталин, а когда конь поворачивается, то мы видим, что вторая половина лица Сталина принадлежит Людовику, при котором имел счастье творить великий Мольер, униженный и растоптанный в конце концов Людовиком. Мольер был кумиром Булгакова, Булгаков написал о нем один из лучших своих романов; он тайно сравнивал себя с Мольером; Булгаков - кумир Любимова, по романам Булгакова Любимов поставил два своих знаменитых спектакля; он тайно сравнивает себя с Булгаковым. А еще в их компании есть Гоголь, которого боготворили и Булгаков, и Любимов, и Шекспир, которым бредил Пушкин…

Словом, получается, что есть некая компания, где живут рифмами и метафорами, пьют чай, пишут гениальные романы, ставят спектакли и ориентируются только на своих. И ничего больше не боятся. И ни у кого больше ничего не просят.

Любимов почти никогда не выходит из своего театра. По-прежнему бывает на всех спектаклях со своим неизменным фонариком, которого боится уже третье поколение артистов. Его последняя когда-то юная жена стала зрелой (если не сказать - пожилой) дамой, а крошка-сын стал взрослым человеком. Любимов выбегает на сцену, откидывает волосы со лба, улыбается. Может быть, он заключил сделку с Мефистофелем, Воландом и поэтому не стареет? Что ж, значит, впервые в истории эта сделка оказалась удачной для человека…