погода
Сегодня, как и всегда, хорошая погода.




Netinfo

interfax

SMI

TV+

Chas

фонд россияне

List100

| архив |

"Молодежь Эстонии" | 22.12.03 | Обратно

Несостоявшийся Вергилий

Михаил ПЕТРОВ

Сверхъестественное умение поэта Игоря-Северянина мгновенно разбираться в людях подметил еще поэт Георгий Шенгели, хотя женщинам частенько удавалось обмануть его, намеренно взяв фальшивую ноту. Использовать это умение ему мешало всегдашнее стремление очаровываться настоящим, мало уделяя внимания будущему. Но сегодня, отдавая дань памяти поэта, скончавшегося 20 декабря 1941 года, о другом.

Со слов поэтессы Ирины Одоевцевой (Ираиды Густавовны Гейнеке) известен случай, когда на одном «литературном» завтраке у редактора рижской газеты «Сегодня» Михаила Мильруда в начале 20-х годов прошлого века критик Петр Пильский и ее муж Георгий Иванов хоронят Игоря-Северянина еще при жизни:

«Пильский поднимает стакан:

— Выпьем за Игоря-Северянина! Может быть, еще и настанет его час. Как знать, кто в будущем станет знаменитым, а кто исчезнет без следа. Ведь современники Пушкина считали Бенедиктова равным ему. (...)

— А я, — торжественно провозглашает Георгий Иванов, — предлагаю тост за посмертную славу Игоря-Северянина. Ведь, несмотря ни на что, он все-таки настоящий поэт, и будущие читатели, возможно, поймут это.

И все чокаются и пьют за Северянина, как на поминках».

Случай, конечно, курьезный, но по нынешним временам далеко не беспредельный, да и по тем временам далеко не единственный.

В 1920 году в ревельской газете «Русь» писатель Иван Наживин опубликовал фельетон-предвидение «Конец. «Мы» и «они» весною 1927 года». Вещица забавная, описывающая десятую годовщину двух последних революций в России: освобожденный народ русский со злобой невероятной истребляет всюду самого себя на радость Сатане. Колокольня Ивана Великого сбита до половины, храм Христа Спасителя лежит в руинах. Вокруг развалин Московского кремля пестрая, многоголосая толпа: японцы, китайцы, башкиры, калмыки, сибирские инородцы. Далее слово самому Наживину:

«Оглядел я себя и еще более смутился: на мне грязные, вонючие лохмотья, израненные ноги босы и грязны, и все тело нестерпимо ноет от крайней усталости и истощения. И рядом у подножия целой горы дров сидит на земле, читая какую-то серенькую газетку... Да ведь это Игорь С., мой друг, когда-то блестящий поэт, кумир женщин, а теперь истомленный, весь седой босяк, на которого жутко смотреть! И вокруг него, в позах крайней усталости и отчаяния, большая толпа таких же оборванцев, диких, волосатых, среди которых я с ужасом узнаю моих близких друзей, моих противников, людей, когда-то стоявших на верхах культуры, когда-то славных...

— Устали? — тусклым, мертвым голосом спросил меня И.С. — Не хотите ли?

И он протянул мне свою серенькую, дешевую газетку».

Наживин читает газету, в которой сообщается, что ликвидирован мятеж рабов в Киеве — красный Днепр катит белые тела казненных, что красный подводный флот железным кольцом сжимает обезумевшую от голода Англию, что китайский десант высадился на Северном побережье Африки... Проводником Наживина по этому аду становится Игорь-Северянин:

« — И пылали, и рушились в кровавом безумии города по лицу старой России, — продолжал он бледно и безучастно, — и страшные моря крови стыли под солнцем, и изнемогали народы, и хотели остановиться и не могли, распаленные злобой. И гибло все... Немногие уцелевшие храмы опустели — голод не пускал в них ни женщин, ни детей, ни стариков, в опустевших университетах и музеях гнездилось воронье, библиотеки расхищались бедняками на топливо, и оборвалась вечная сказка искусства. И вот, когда в неслыханных междоусобиях и бедствиях наша старая Россия обессилела окончательно, голодная, холодная, больная, нищая, из-за хребта Урала вдруг выглянуло страшное лицо желтого человека... Еще немного, и молодой император монголов будет владыкою мира... А мы... мы... потеряли все... мы только рабы, у которых нет ни своего угла, ни семьи, ни чести, ни завтрашнего дня. Тысячи и тысячи из нас покончили с собой сами, миллионы погибли в бессмысленных боях междоусобиц, миллионы гибнут в этой каторжной, непосильной работе. И зачем живем мы, оставшиеся, не знаю...»

Щелкают бичи надсмотрщиков. Рабы Игорь-Северянин и Иван Наживин – Вергилий и Данте в красном китайском аду — берутся за носилки с дровами...

Знал ли Игорь-Северянин о поминальном тосте в свою честь на завтраке у Мильруда, нам не известно, но фельетон Наживина он вырезал из газеты и вклеил в свою записную книгу. Будущая загробная жизнь Игоря-Северянина почему-то весьма интересовала его современников — посредственных писателей и поэтов, никудышных критиков. Было в этой вымышленной жизни нечто необыкновенно притягательное для них. Может быть, это было острое предчувствие чужой посмертной славы и ужас своего грядущего забвения?

Когда поэт действительно умер, то его смерть не прошла незамеченной. В Эстонии о печальном событии даже сообщили по радио. Поэт умер 20-го, а уже 21 декабря газета Eesti Sõna сообщила своим читателям: «Вчера утром в 10 часов в Таллинне умер русский поэт Игорь-Северянин, для которого Эстония была второй родиной. Писателю было 54 года». Газета добросовестно перечислила все заслуги покойного перед эстонской литературой, включая первую антологию эстонской поэзии на русском языке. Сообщение о смерти Игоря-Северянина 24 декабря повторила газета Postimees.

Удивительно, что смерть русского поэта даже для оккупированной Эстонии была трагической новостью. Есть в этом событии загадка, на которую первым обратил внимание ныне покойный эстонский литературовед Рейн Круус. Было известно, что друг Игоря-Северянина Георгий Шенгели узнал о его смерти 12 марта 1942 года, находясь далеко за линией фронта. Когда в 1988 году мы обсуждали с Круусом эту проблему, то сошлись на том, что сообщение о смерти Игоря-Северянина каким-то уму не постижимым образом должно было попасть в сводку разведывательной информации. Но вот каким образом эта информация из разведки попала именно к Георгию Шенгели, оставалось для нас загадкой.

Через десять лет после этого разговора вышел сборник сочинений Георгия Шенгели. В примечаниях я нашел свидетельство И.С.Манухиной о том, что генерал НКВД В.Н.Ильин, служивший впоследствии оргсекретарем Союза писателей СССР, как будто предложил Шенгели в случае сдачи Москвы остаться в ней на подпольной работе. Шенгели согласился, но Москва не была сдана немцам и его услуги не потребовались, поэтому 29 марта 1942 года он выехал во Фрунзе. Таким образом, 12 марта 1942 года Шенгели был еще в Москве и информацию о смерти друга вполне мог получить от генерала Ильина. Однако в его дневнике есть запись о том, что про смерть Игоря-Северянина еще 10 марта ему как будто сообщил писатель Сергей Малашкин со ссылкой на эстонского «наркома и поэта». Таковым мог быть только председатель Президиума Верховного Совета ЭССР Йоханнес Варес (Барбарус).

Конечно, Варес вполне мог знать о смерти Игоря-Северянина, но если и знал, то из того же источника, что и генерал Ильин. Писатель Малашкин, автор скандальной повести «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь», доставившей ему немало неприятностей от органов за несолидный эпизод с вождем мирового пролетариата, в этой компании оказался явно случайно. Очевидно, Шенгели столкнулся с проблемой легализации полученной информации: не отреагировать на нее он не мог, но и демонстрировать свою осведомленность о событиях за линией фронта было для него нежелательно. Многие советские писатели «дружили» с органами, но афишировать дружбу опасались по вполне понятным причинам.

НКВД ничем не проявил своего интереса к Игорю-Северянину при его жизни, тем более любопытно, почему он стал так интересен органам после своей смерти? Не мог же он испугать их своей посмертной славой, за которую поднимали бокалы Петр Пильский и Георгий Иванов? Вопрос остается открытым.