И город превратился в ад...

Нелли КУЗНЕЦОВА

Наши родители, все те, кто пережил войну, вспоминают, что в мае 45-го так и говорили: «кончилась война», и плакали, и обнимались от полноты чувств, перехватывавших горло, слово «победа» в бытовом обиходе появилось позже.

Но и тогда, и потом, вопреки всем новомодным теориям, пристрастным изысканиям, циничным домыслам и шокирующим догадкам, умом ли, сердцем ли, понимали главное: наши солдаты сражались за самое простое и великое, на чем стоит человек, за Родину, в самом конкретном и однозначном понимании этого слова, за будничные основы добра, любви и достоинства, без чего теряет смысл самая обыкновенная жизнь, хотя всех этих слов и не произносили.

И в эти дни, когда отмечается 60-летие Сталинградской битвы, тысячи и тысячи людей – русских, немцев, англичан, американцев – обращаются к слову «Сталинград». Потому что именно он стал величайшей легендой времени. Говорят о сотнях тысяч погибших, о необыкновенном героизме и стойкости, о страшной беспощадности тех дней. Недаром Николай Никитич Маласай, прошедший сталинградские бои, говорит, что не Берлин, в котором он закончил войну, не Рейхстаг, на стенах которого расписался, а именно Сталинград снится ему до сих пор, мучает ночными кошмарами, старой болью и страданиями, пережитой в конце концов радостью.

О сталинградских боях написано уже много, хотя и теперь кажется, что сказано еще не все. Но что может быть ценнее безыскусных солдатских воспоминаний, когда события, казалось бы, подернутые дымкой времени, во многом ставшие литературой, историей, вдруг становятся удивительно и страшно близкими и ты с потрясением, с мучительным страданием, с чувством неясной вины рассматриваешь то, что как будто придвинули к твоим глазам. И отвернуться невозможно. И забыть нельзя...

В самом деле, неужели вот этот человек, совсем обыкновенный, со своим негромким смехом, с этими своими шутками, за которые сам же потом стеснительно извиняется, неужели этот человек мог пережить, перенести все то, что, казалось бы, не может вынести человеческое существо?

Вот он, совсем еще мальчишка, еще даже не младший лейтенант, но уже командир взвода артиллерийской полковой разведки, вместе с другими бойцами подходит к берегу Волги.

Позади стремительные сборы училища, поднятого по тревоге, долгий путь в теплушках, которые не останавливались даже для того, чтобы выпустить людей на несколько минут по нужде, позади длинный марш от Камышина, без остановки, без еды. А впереди, на том берегу – Сталинград, затерянный в дыму, в отблесках пожаров и взрывов бомб. Маласай говорит, что перед тем, как взойти на катер, подумал вдруг, что это и есть, наверное, тот самый ад, которым в детстве его пугала бабушка. Вода впереди кипела от пуль и осколков, самолеты заходили для бомбежки, и слышны были крики раненых и тонувших.

Много лет спустя он, уже ставший полковником, со своими орденами, с медалью «За оборону Сталинграда», оказался на Мамаевом кургане. И встал на колени, не стесняясь людей, встал на колени там, на том самом месте, где умирали солдаты его полка. Он смотрел на памятник, возведенный уже после войны и известный всему миру, и вспоминал, как на этом самом месте они вгрызались в грунт, стараясь вырыть для себя норы поглубже. А грунт был тяжелый, сказал Маласай, глина и камень. И я представила себе, как сидели они в этих норах, голодные, потому что еду могли принести лишь в темноте, рано утром и поздно вечером, немытые, грязные, потому что сполоснуть лицо можно было лишь ночью, да и то лишь тогда, когда удавалось проползти эти смертельные 500 метров до линии воды.

Они брали Мамаев курган не один раз... Сдавали немцам, не выдержав бесчисленных атак и бесконечных бомбежек, когда вокруг, казалось, не могло остаться ничего живого. И снова забирали – ценой гибели многих товарищей.

Он говорил, что и сейчас порой видит по ночам немецкого летчика, который пикировал на них так низко, что виден был его открытый в крике рот. И выли сирены, и бомбы, казалось, летели именно на тебя.

Он вспоминал, как моряки, бывшие в их полку, натягивали на головы бескозырки, расстегивали гимнастерки перед тем, как идти в атаку, чтобы всем были видны их флотские тельняшки, и немцы кричали: «Матрозен! Матрозен!»

Он рассказывал, как маршал Чуйков, который тогда еще не был маршалом, а командовал 62-й армией, оборонявшей Мамаев курган, подошел к их землянке, когда, измученные длинным днем, они перекусывали, и боец, который должен был стоять в дозоре, был вместе с ними. И Чуйков, с горьким сожалением глядя на него, Маласая, двадцатилетнего младшего лейтенанта, сказал, что если они так будут нести службу, то немцы, бывшие от них всего в каких-нибудь 300 метрах, возьмут их голыми руками. А член Военного совета, пришедший с Чуйковым, даже слегка ударил Маласая по спине саперной лопаткой, так ему стало обидно за них, молодых и легкомысленных. И быть бы Маласаю в штрафной роте, но Чуйков сказал, что он, Маласай, будет прощен, если притащит с «той» стороны нужного «языка». И Маласай пошел, вернее, пополз к немцам вместе с разведчиками, которых прислал ему Чуйков. И взял-таки «языка», хотя здоровенный немец-ефрейтор в короткой молчаливой схватке выбил ему два зуба. И я вдруг представила себе ту сцену из старого фильма, когда щипало глаза от непролитых слез, – помните? – Георгий Жженов в роли командующего армией отдает ордена измученным уцелевшим после страшного боя лейтенанту с почерневшим лицом и нескольким его солдатам: «Все, что могу...» Вот так и Чуйков после этой вылазки к немцам вручил Маласаю орден Красной Звезды.

И нигде еще, ни в каких книгах, рассказах о войне не встречала я этой маленькой, но такой емкой детали: саперы, делавшие проход в минном поле для группы Маласая, обозначали путь маленькими клочками белой бумаги, чтобы разведчики видели их в темноте и не подорвались на минах.

И нигде не читала я, что в Сталинграде и в траншеях на Мамаевом кургане свирепствовала желтуха. И больные, ослабевшие, желтые как лимон, от этой самой желтухи, они все же держали оборону. И никто из них, в том числе и сам Маласай, не хотел уходить в тыл. Потому что надо было переправляться через Волгу, километровую ширину кипевшей от пуль и осколков реки. И лучше уж, говорили они, умереть здесь от пули или от желтухи, чем думать, доберешься ли живой до противоположного берега.

Но переправляться все же приходилось. Потому что на этот берег на катерах и баржах перевозили оружие и боеприпасы, а на тот берег – раненых. Доставать же пищу надо было самим, добывая какие-либо плавсредства. И однажды, когда они остались без единой крошки, потому что с того берега еду доставить не удалось, и было особенно обидно, потому что наступали как раз ноябрьские праздники, повар, которого все называли «стариком», наверное, ему было лет 40, не больше, вдруг с торжеством вытащил невесть откуда взявшийся мешочек с мукой. Но когда от сваренной «затирухи» большинство из них, одного за другим, стала одолевать рвота, пришлось разбираться, что это такое они съели. И выяснилось, что «праздничным блюдом» оказался порошок для борьбы с тараканами, бог знает как сохранившийся в разрушенном доме.

Маласай рассказывает немало мелких бытовых подробностей, как будто старается снизить тот парадный пафос, которым иной раз пронизаны воспоминания о страшных сталинградских днях. Но среди рассказов об этих смешных подробностях вдруг блеснет слеза, возникнет тяжкая пауза, когда человек пытается справиться с собой, со своими воспоминаниями, и становится ясно, что и эти смешные подробности имеют трагический оттенок. Как воспоминание о 14-летней девочке, потерявшей в Сталинграде родителей и прибившейся к их полку, о том, как эта девочка научилась виртуозно материться, от чего ахали видавшие виды солдаты, и о том, как она же бросилась к горящему танку вытаскивать раненого танкиста. И все-таки вытащила его, хотя у самой обгорели лицо и волосы, потом Жуков лично вручил ей боевой орден. Знали ли мы о том, что в ходе первой переписи, проведенной в городе вскоре после сражения, были зарегистрированы 10 тысяч человек, в том числе и 994 ребенка. Своих родителей нашли только девять из них. Сколько было одиноких, несчастных детей...

И еще одно воспоминание не оставляет Маласая: как пленные немцы в соломенных «галошах» поверх развалившейся обуви, обмотанные тряпками и рваными одеялами от холода, бредут по ледяной поверхности Волги. На тот берег... Это был конец.

Ветераны рассказывают, что союзники предлагали оставить руины Сталинграда как памятник войне, этому сражению, а новый город построить рядом. Сталин не согласился... Может быть, зря. А может быть, и правильно. В знаменитом доме Павлова, который оборонялся так долго, теперь живут люди. Как до войны...

Но похоронить войну все равно не удается. Все помнят...