Любимый город

У каждого в душе живет свой Питер

Нелли КУЗНЕЦОВА

О Петербурге, о его 300-летнем юбилее сейчас говорят и пишут много. И это понятно. Юбилей второй столицы России — событие огромное, важное для всей страны. Но и в Эстонии очень много людей, чья жизнь была связана с этим удивительным городом. Кто-то там вырос, кто-то учился в высшем учебном заведении. Многим Питер дал путевку в жизнь. И как бы ни были мы привязаны к Таллинну, к Эстонии, у многих именно здесь прошла большая часть жизни, все же Ленинград — Петербург забыть невозможно. Он в сердце, в душе навсегда. И у каждого свой Питер, свой Ленинград...

Сейчас, когда в Эстонии заканчивается музыкальный фестиваль имени великого дирижера Мравинского, особенно вспоминаются его концерты в Ленинградской филармонии. Боже мой, сколько бессонных ночных часов мы, бывало, проводили на заснеженной, промерзшей улице Бродского, под закрытыми дверями билетных касс, ожидая утра, когда откроются эти двери и мы ввалимся в тесноватое помещение студенческой ватагой и, может быть, удастся заполучить билетик. Хотя бы какой-нибудь... Пусть даже так называемый «стоячий», тогда в филармонии такие билеты продавались. Собственно, в большинстве случаев нам именно такие билеты и доставались, благо, они были очень дешевы. Но как это было здорово, как это было замечательно, привалившись где-нибудь к колонне или свешиваясь вниз откуда-нибудь с балкона, слушать музыку, ловить каждый взмах руки великого дирижера, а потом отбивать ладошки чуть ли не в кровь, сумасшедше аплодируя ему, оркестру, музыке...

Тогда в Ленинградской филармонии была совершенно особая атмосфера. Об этом даже трудно рассказать... Еще были живы знаменитые «филармонические старушки», которых мы называли «петербургскими дамами», те самые, про которых ученик одной из школ написал, что они «обломки старой интеллигенции», и это даже передали по радио, и хохотал весь Ленинград. Так вот эти старушки, а может быть, они тогда просто казались нам старыми, одетые небогато, но с особой, старомодной элегантностью и тщательностью, с неизменными программками или нотами в руках, со старинными маленькими биноклями, они создавали совершенно особое настроение. И невозможно было не поддаться этому настроению приподнятости, праздника души. Никто никогда не ходил в Ленинградскую филармонию в сапогах или галошах, в ботинках... Это было не принято. И я помню, как однажды, задержавшись в университетской лаборатории и не успевая переодеть чулки, на которые попали брызги кислоты, я забилась в самую темноту балкона. Показаться «на люди» было невозможно, а отказаться от концерта — просто немыслимо. Но зато, изредка выглядывая оттуда, я видела худое, вдохновенное лицо Мравинского. И это лицо я помню до сих пор...

Давно уже нет этих «филармонических старушек». И нет Мравинского. И, может быть, нет той особой атмосферы, которая притягивала нас, наверное, не меньше, чем музыка... И вообще многое в городе, который называется теперь Петербургом, изменилось.

Господи, сколько он пережил, этот город... Кажется, на каждом метре земли здесь спрессована история.

Многие сейчас, приезжая в Петербург, останавливаются в гостиничном комплексе «Русь» на Артиллерийской улице. А раньше здесь был огромный дом Артиллерийской академии. В нем жили преподаватели и слушатели, так называли тогда командиров, которые учились в академии. Собственно, этот дом и перестроен сейчас под гостиничный комплекс. А в 37-38-м годах ходили слухи, что архитектор, спроектировавший это своеобразное здание, расстрелян. Говорили: за то, что с воздуха дом напоминал свастику.

Но и без этого в доме было страшно. Каждую ночь в коридорах, вдоль которых располагались комнаты, глухо и жутко звучала тяжелая поступь сапог. Приходили кого-то арестовывать... А утром, когда на общей кухне возле пятнадцати своих керосинок собирались женщины, жены командиров, становилось ясно, кого на этот раз арестовали. Заплаканная женщина с черными кругами вокруг глаз молча забирала еду для детей. И уходила... А другие провожали ее глазами. И думали: чья очередь следующая?

А однажды в пролет лестницы с четвертого этажа с криком «За Сталина» бросился комиссар академии. Он не понимал, за что его арестовывают, за что каждую ночь забирают других. Думал, возможно, что это чей-то заговор. Или страшная ошибка...

Старые ленинградцы и сейчас обходят стороной серое мрачное здание на углу Литейного. Говорили, что в подвалах там расстреливают... Страшное место.

А еще Лиговка... В послевоенные годы заходить на Лиговку было опасно. Много позже в один из вечеров под настроение мы вспоминали с профессором Барабанером лиговскую шпану. Почему-то тогда существовала определенная, как сказали бы сейчас, униформа, своя мода. Девочки 14-15-16 лет ходили в неизменных красных беретиках набекрень и с обязательной «фиксой» — железным зубом во рту. А уж лиговских подростков ни с кем перепутать было невозможно. Они дрались страшно, отчаянно, стенка на стенку. Кстати, будущий профессор Барабанер, ректор Института экономики и управления, сам вырос на Лиговке, среди этой пацанвы. А выжить там, не сдрейфить, не сломаться было совсем не просто. И порой кажется, что эта его поразительная энергия, которая всех удивляет, мало кто может угнаться за ним и в работе, и в веселье, и уж точно никто не может его перетанцевать, эта его удивительная стойкость, умение не сдаваться, как бы трудно ни приходилось, идут откуда-то оттуда, из лиговских времен, из тяжких блокадных лет, которые он пережил мальчишкой.

Недавно, кстати, в Линнамяэском Русском лицее был замечательный спектакль, посвященный этим блокадным временам. Не хочется даже называть его спектаклем, потому что это было нечто большее... На экране шли кадры блокадной жизни, на сцене тоненькие мальчики и девочки в черном высокими голосами читали стихи Ольги Берггольц, Анны Ахматовой, в зале стояла звенящая тишина, а гости, члены Таллиннского общества жителей блокадного Ленинграда, на первом ряду безуспешно пытались вытереть слезы. Почему мы так мало рассказываем детям о том, что пережили, что пережил наш народ? Вот в Линнамяэском Русском лицее, где вообще работают умные, думающие люди, рассказали... И результат был потрясающий. А ведь нам есть чем гордиться, на что опереться. В нашем прошлом было немало темного, трудного, но было много такого, что может составить, что составляет предмет национальной гордости.

Выступая как-то в одной из русских гимназий, разговаривая с ребятами из 10-12-х классов, я вдруг с потрясением поняла, что они не знают Русского музея в Питере, не знают, что такое Эрмитаж. А ведь это, если хотите, символы русской культуры. Можно ли их не знать, если мы говорим, что растим, воспитываем русскую интеллигенцию?

Вспоминаю, как мы удирали, бывало, с университетских лекций в Эрмитаж. Конечно, удирать с лекций нехорошо. Но Эрмитаж с вандейковскими стариками, с «маленькими голландцами», с Левитаном, вообще со всем его невероятным богатством, тянул к себе неудержимо. И не думаю, что мы проигрывали в чем-то, забираясь в эрмитажные залы...

В знаменитом коридоре главного университетского здания — бывших петровских 12 коллегиях, — где более чем на 400 метров протянулись книжные шкафы, нет уже теперь, увы, скамеек с кожаными сиденьями, которые хочется солидно называть скамьями. На этих скамьях мы спорили, объяснялись в любви, перекусывали в перерывах между лекциями, «пересиживали», если эти самые занятия надо было пропустить, готовились к экзаменам, лихорадочно листая страницы чужих конспектов, и в последнюю минуту перед тем, как идти к экзаменационному столу, пытались разобраться в закорючках чужого почерка. Там, на этих скамьях, шла своя студенческая жизнь. И Боже мой, какой заманчивой, какой веселой, бездумной она кажется с высоты сегодняшнего дня. Хотя она совсем не была такой уж легкой. И бездумной тоже не была. Во всяком случае, прекрасные наши профессора, университетские доценты и ассистенты этого не допускали. И нагружали работой, за что сегодня хочется их от души поблагодарить. Увы, одних уж нет, а те далече...

Вообще учиться было интересно. И сегодня можно только удивляться, что для конькобежной, скажем, секции, в которой состояли не какие-нибудь спортивные звезды, а обычные студенты, освобождался по утрам стадион «Динамо». А на университетских велосипедах, за езду на которых нам ставили зачет, мы неслись, сломя голову, по ленинградским улицам наперерез трамваям и автобусам. Трудно даже представить себе сегодня, что это было. Ведь город, вообще государство все еще отстраивались, восстанавливались.

Ах, как мы любили этот удивительный город с его Невским проспектом, прямым, как стрела, с его Адмиралтейством и Александровским садом возле него, где, бывало, сиживали курсанты военно-морского училища, а девчонки издали подсматривали за ними. Как мы любили Университетскую набережную, ленинградские мосты. Недавно, будучи в Питере, я поехала ночью посмотреть, как они разводятся. И удивилась, обнаружив толпу на набережной. Меняются времена, меняются режимы, меняется сама жизнь, а молодежь все так же собирается у Дворцового моста. Смотреть, как он разводится... И все так же вырисовываются на фоне восходящего солнца четкие очертания Петропавловской крепости. Когда-то возле нее купались в Неве... И не знали, между прочим, что она построена из камня, который предназначался сначала для крепости в Палдиски. Но царь Петр умер, строительство крепости захирело, и камень проехал мимо. Вернее, камни...

Конечно, мы знаем, что в городе немало проблем, что, как говорят питерцы, перед 300-летием залатаны лишь самые страшные дыры. Мы понимаем их боль, их обиду. Это и наша боль тоже. Но все равно город будет сиять для нас. Любимый город...