ВЫСОКОЙ ПРОБЫ СЛАВА

Элла АГРАНОВСКАЯ

На большие гастроли в Таллинн собирался «Ленком», в то время самый модный московский театр. Нас с Этэри Кекелидзе заранее откомандировали в Москву, чтобы мы успели посмотреть спектакли, взять интервью у ведущих артистов и опубликовать их вместе с рецензиями перед началом гастролей.

Мы честно посмотрели спектакли и честно поделили артистов по принципу «это - тебе, это - мне». Евгений Павлович Леонов, к которому я относилась с величайшим почтением, достался не мне. Мне же, наоборот, достался, Александр Абдулов. Несколько раз пронаблюдав, как после спектакля его атакуют девицы у служебного входа, участливо спросила: «Вам, наверное, очень сложно справляться со своей популярностью?» Он тяжело вздохнул и пояснил мне, неразумной, что популярность - дело сложное, что у него не такая высокопробная популярность, как у Евгения Леонова, а те звонки, которые до шести утра и в трубку сопят, так это мура и только раздражает.

Без этого пояснения было, конечно, ни в жизнь не догадаться, какой пробы популярность у Леонова, а какой - у других. А так как я великодушно предложила Этэри поприсутствовать при этих глубоких откровениях, то и она не пожалела мне посмотреть вблизи на Евгения Павловича Леонова.

Он назначил встречу у проходной в Дом актера, директором которого тогда был. Пришел точно в срок, неулыбчивый, погруженный в свои мысли. Втянув голову в воротник желтой дубленки, повел нас сквозь почтительно расступившуюся перед ним толпу к себе в кабинет. Усадил в кресла, а сам как-то неудобно примостился на краешке стула...

«Это просто замечательно, что вы работаете в таком театре!» Леонов посмотрел на нас очень мрачно, сказал несколько обязательных слов и вдруг пожаловался: «Играть нечего, все только поют и танцуют. Специально танцкласс построили. Хорошо, конечно, пусть танцуют, только ведь у нас драматический театр». И в то же мгновение спектакль «Юнона и Авось», по которому сходила с ума вся Москва, сделался мне глубоко противен: он просто не имел права быть хорошим, если факт его существования в репертуаре ущемлял Евгения Павловича Леонова. В юности я вообще была рьяной поборницей справедливости: зло категорически требовало наказания, а потерявшийся лягушонок просто обязан был найти папу.

«Правда, сыграл в польской пьесе «Вор» - хороший спектакль. Но ведь мало этого, до обидного мало. Почему у нас в репертуаре нет Шекспира?»

Не знаю, впервые ли он тогда обмолвился о своей так и не сбывшейся мечте - короле Лире. Но подробно стал рассказывать, каким видит его, хорошо знающего цену власти мудреца, а вовсе не обманутого отца, преданного зарвавшимися дочками. «А родители, - вздохнул он, - они ведь все одинаковые. Вот, говорят, Леонов сына в театр привел. Ну, привел сына. И что с того? Лошадь можно подвести к водопою, но напиться-то она должна сама».

Что есть вера, совесть, долг

Задолго до начала спектакля «Вор» мы успевали рассмотреть декорацию. И угадав в ней деревенский дом, чувствовали нависшую над этим домом беду. То ли оттого, что из желтовато-серой гаммы сценографии был убран цвет, то ли потому, что подвешенная на двух сбитых под прямым углом перекладинах покачивалась, как висельник, лампа-фонарь. Гаснул свет, в темноте мелькали чьи-то силуэты, тишину заполнял нечленораздельный галдеж, вдруг вспоротый отчетливой фразой: «Вора поймали!».

Пойманного на огороде вора привели в дом, где живет патриархальная семья, и без того пригнутая к земле крестьянским укладом, а теперь еще и плотно сбитая страхом: война идет. Но война далеко, за огородом. За тем самым огородом, на котором поймали вора. На протяжении всего действия вор не произнес ни одного слова, но происходящее было связано только с ним, посягнувшим на их кровное. О воре то твердили откровенно, будто не было его вовсе, будто не живой человек он, то словно забывали, говоря о Боге, - и становилось страшно от того, как все они разъединены в этой семье.

Очень хорошо играли актеры - Евгений Леонов не играл: «Мы семья, кровь в нас одна! Совесть у нас одна, а он хочет человека убить!» - он жил болью истинно верующего человека, отца большого семейства. И взрывался сын: «Что есть совесть? Вам для вашей лжи нужна ваша вера!»

А человека убили. Не вора - младшего сына. Проезжая мимо, пристрелили фашисты, не зная и не думая о том, в кого стреляют. И его принесли в дом с огорода, на котором поймали вора. И прибившись друг к другу - и вор с ними - долго на него смотрели в немом молчании.

«Спектакль окончен. Просьба не аплодировать», - звучал усиленный микрофоном голос. И зал не шевелился.

...На следующий день, ожидая после «Оптимистической трагедии» Олега Янковского, я наткнулась за кулисами на Евгения Павловича, который уже успел разгримироваться. «Это вы написали про «Вора»?» Смутившись, я кивнула. «Хорошо написали. Спасибо». Окончательно потеряв дар речи и не зная, как поддержать разговор, я пробормотала что-то вроде того, что на меня спектакль произвел большое впечатление. «Критика о нем почему-то молчит. А я им очень дорожу». - «Может, они молчат, потому что театр просит не аплодировать?» Он стал рассказывать, что в Москве, сколько ни проси, все равно аплодируют. «Привычка сильнее?» - предположила я. Он неопределенно махнул рукой.

Издержки популярности

В день их отъезда мы случайно встретились в Доме кино на улице Уус. Вместе вышли на улицу - Евгений Павлович Леонов, Олег Янковский и мы с Николаем Шарубиным. В ожидании машины о чем-то разговаривали. Какой-то не очень трезвый прохожий, узнав Леонова, остолбенел, потом оживился, приблизился на некоторое расстояние и заорал на всю улицу: «О, Леонов! Это ж надо!» Мы растерялись, Леонов не реагировал. «Леонов, дай закурить!» Евгений Павлович медленно, без видимой охоты, протянул ему пачку «Мальборо». Вытащив сигарету, он потянулся к Евгению Павловичу с дружеским рукопожатием. Мне захотелось как следует стукнуть по нетрезвой башке, но Шарубин, перехватив протянутую руку и легонько приподняв «поклонника» над землей, отволок в сторону. Подойти еще раз он не рискнул. Чтобы сгладить общее смущение, Янковский сказал: «И ведь не хотел обидеть, хотел почтение выразить». Леонов поглубже засунул руки в карманы, нахохлился и пошел к машине.

На прощание он, наконец, впервые улыбнулся: «Будете в Москве - приходите в театр или на студию. Я сейчас у Данелии снимаюсь, в картине «Кин-дза-дза». Хороший сценарий. Думаю, что-то получится». Я посмотрела на него пришибленно и поблагодарила. «Да вы не переживайте! Это что! Иду как-то по Садовому кольцу, вдруг подскакивает женщина, хватает меня всей пятерней за лицо, трясет из стороны в сторону и приговаривает: «Вы мой любимый артист! Я вас так люблю, так люблю!» Он показал на себе, как это выглядело. «Еле вырвался», - усмехнулся, сел в машину и, сделав прощальный жест, уехал.

Где-то через месяц мы случайно встретились в коридоре «Мосфильма». Евгений Павлович шел навстречу, держа под мышкой объемистую папку. «Вы к нам на съемки?» Повел в комнату, отведенную группе «Кин-дза-дза», шутил, был в хорошем настроении. Вот, говорит, новый сценарий предлагают.

- Часто предлагают?

- Более чем.

- А вы?

- А я открываю, - он взял папку, раскрыл ее, - на первой странице читаю: «На экране крупно - круглое, по-доброму улыбчивое лицо» - п....ц, закрываю.

Он захлопнул папку и недовольно поморщился.

- Извините, вообще-то я при женщинах не ругаюсь.

- А в театре как? - спросила я.

- А в театре по-прежнему. Что-то репетируют.

Я догадалась, что репетируют без него.

И все-таки «Ленком» своей «Поминальной молитвой» реабилитировался перед Евгением Павловичем Леоновым.