«Лети, корабль...»

Нелли КУЗНЕЦОВА

Имя Виктора Конецкого, замечательного писателя-мариниста, занесено в Золотую Книгу Санкт-Петербурга, где навечно сохраняются «в назидание потомкам» имена людей, которые своей деятельностью принесли наибольшую пользу и славу городу и горожанам.

Жаль, что сам Виктор Викторович об этом уже не узнал. Он умер за несколько месяцев до этого события. А то, наверное, порадовался бы этому признанию. Он любил свой город, был предан ему до последней клеточки и никогда не соглашался переезжать в Москву, куда его неоднократно приглашали и что, вероятно, было бы более удобно и для его писательской, и для общественной деятельности.

Его любили читатели, любили моряки, о которых он писал много и жизнь которых знал досконально, поскольку сам плавал многие годы и в северных, и в южных широтах.

Его хорошо знали в Эстонии. Он бывал здесь неоднократно в годы своей работы на кораблях торгового флота, не говоря уже о курсантской юности, когда приходил в Таллинн на учебных кораблях. А к тому же, плавал еще на старой «Эстонии», не той, которая потом затонула. Последний раз он побывал в Таллинне в конце 90-х, когда уже был очень болен. Встречался с моряками торгового флота, с рыбаками. Конечно, снова побывал в Палдиски, на могиле своего друга Славы Колпакова. Многие, очевидно, помнят трагическую историю гибели подводной лодки на Балтике в 1956 году. Памятная доска с именами погибших на этой лодке моряков находится теперь в Соборе Александра Невского на Вышгороде. Среди них и имя старшего лейтенанта Вячеслава Колпакова. Он единственный из офицеров подлодки остался в живых и, конечно, принял командование на себя. Шесть суток, шесть долгих и страшных суток ожидали они спасения в затопленной лодке, без света и воздуха, в предсмертном холоде. Но спасение не приходило, и тогда они сами попытались выйти на поверхность. Но уже не было сил... Когда лодку все-таки подняли, их так и нашли: мертвых матросов, висевших гроздью на трапе под шлюзовой камерой, а в конце — Славу Колпакова. Он, видимо, пытался их страховать, поддерживать, зная, очевидно, что сам выйти уже вряд ли сможет. Он так и умер, срывая с себя кислородную маску, ставшую бесполезной, и закусив рукав своего замасленного кителя.

Слава Колпаков стал прототипом главного героя в одном из ранних рассказов Конецкого — «Если позовет товарищ». Потом по этому рассказу был снят фильм с аналогичным названием. Но он не смог передать пронзительную интонацию рассказа, которая бередит сердце так, что потом не можешь уснуть всю ночь до рассвета.

Конецкий вспоминает в этом рассказе свою училищную юность. Он ведь и сам учился в военно-морском подготовительном училище, в Подготии, как называли его сами курсанты, а потом в I Балтийском училище в Ленинграде. Почему-то мне кажется, что он всегда немножко тосковал по этой своей юности, хотя она была совсем нелегкой, по этому морскому товариществу. Во всяком случае, он, став уже и знаменитым писателем, всю жизнь сохранял дружеские отношения с теми, с кем учился в те далекие годы. Тем более что курс его в подготовительном, а потом и в I Балтийском училище был, можно сказать, особенным. Оттуда вышли многие известные люди.

Я-то помню его еще в морской форме, но уже без погон. Он появился тогда в компании друзей моего будущего мужа, приехав с Севера, где служил на спасателях. Все остальные были тогда отпускниками, лейтенанты попадали в те времена в отпуск исключительно зимой, где-нибудь под Новый год, поскольку летом не вылезали из походов. И в тот вечер, помнится, все были веселы, смеялись к месту и не к месту, просто потому, что попали, наконец, домой, что за окнами Ленинград, а не заброшенный в снегах морской гарнизон, а рядом девушки и в квартире тепло, светло и звучит музыка. А он был как будто старше всех, хотя по годам и не отличался от остальных. Показался мне мрачным, язвительным, даже слегка циничным. Я и не догадывалась тогда, как много он уже перенес. Это был первый приезд его в Ленинград после демобилизации со спасателей из-за жесточайшей язвы желудка. Став старше, пожив среди моряков на Севере, поработав в газете Северного флота, я поняла, что такое служба на кораблях вообще и на спасателях, в частности. Уже потом, позже я узнала, что Виктор и сам тонул во время спасательных работ на Севере, сам видел раны, смерть... Наверное, в тот давний вечер наше веселье показалось ему слишком уж ребяческим, не совместимым с жесткими реалиями жизни. А может быть, в нем еще были слишком свежи впечатления от того, с чем он столкнулся, будучи спасателем. Я особенно поняла, почувствовала это много лет спустя, совсем недавно, фактически на днях, когда взяла в руки только что вышедшую в свет книгу о Конецком Татьяны Акуловой, жены, а теперь уже вдовы Виктора. Одно из писем той поры, обращенное к брату и опубликованное в книге, как раз и рассказывает о такой спасательной операции, в которой он, Виктор, был командиром аварийной партии. «Словами не передашь того, что было, — писал он брату, — без усиления и сгущения красок, а делать этого не хочется совсем — поверь...» И потому письмо кажется скупым и строгим, как документ. И тем не менее читать его без спазм в горле невозможно. Спасая людей, он пробыл в январской воде 1,5 часа при температуре 1,7 градуса, а все моряки, служившие на Севере, знают, что сердце не выдерживает ледяной воды. Самого Виктора после этого возвращали к жизни, растирая бортовыми щетками под горячим душем.

Вообще эта книга поразительна. Она сделана с редким тактом, с огромным уважением к памяти мужа. Я говорю «сделана», потому что Татьяна совершенно исключила себя из текста, из событий, как будто даже из жизни Виктора. В книге — его письма к родным, друзьям, письма к нему, дневниковые записи, документы. Но, боже мой, как совершенно по-новому открывает эта книга Виктора. Мы с мужем знали его более 40 лет, любили его, бывали у него в гостях во время своих нечастых наездов в Питер, говорили, казалось бы, обо всем. Он был поразительно интересным человеком. Знали, что он надежен, что он — друг... Когда наша дочь попала в автокатастрофу и лежала в больнице, он, совсем уже больной, не выходивший из квартиры, звонил почти каждый день, спрашивал, не нужна ли помощь, предлагал «пустить шапку по кругу», если не хватает денег. И все равно... Разве могли мы себе представить, сколько щемящей нежности таится в нем, таком, казалось бы, колючем, склонном к иронии и сарказму?

Его письма к матери я читала ночью, не в силах оторваться от них, при тусклом свете настольной лампы, накрытой полотенцем, чтобы не мешать другим. И горькое чувство раскаяния, непоправимой вины за то непонимание или, скажем, недостаточное понимание, с которым относились к нему друзья, томило и мучило меня, выдавливая слезы. Это чувство останется теперь уже навсегда, наверное, до самой последней черты.

«Маленькая, родная, бедная моя мамоська, — писал он матери. — Родная моя, есть одна неприятная вещь, которую я должен написать тебе. Вещь нужная и бесконечно хорошая для меня. Дней через 7-10 я ухожу в очень большое плавание — на Южный Сахалин...» Он знал, что для нее это будет больно — не видеть его так долго. И все же не мог не уходить. В море была его судьба, его жизнь, его творчество. Его книги — это не просто путевые очерки о плаваниях в разных широтах — на Крайнем Севере и в Антарктиду. Это прежде всего глубокие и пронзительные, до сердечной боли — раздумья о жизни, о людях, о прошлом и настоящем. На каких-то строках останавливаешься, потрясенный глубиной его прозрения.

В один из вечеров он подарил нам большую морскую раковину и кусок коралла. Он сам нырял за ними возле острова Маврикий. Сказал, что это подарок на счастье. Они и сейчас лежат у нас на книжной полке возле его книг. И кажется, будто излучают нечто... «Счастье песком течет между пальцами», — написал он в одном из писем Женщине. Это письмо тоже есть в книге...

Помнится, в тот вечер он был задумчивым, нет, даже не просто задумчивым... Он как будто нес в себе какое-то потрясение. Мы сидели, не зажигая света, хотя за окном сгущались осенние ленинградские сумерки. И он рассказывал, что впервые, через три года после смерти матери — раньше просто не мог — открыл чемодан, который она хранила всю свою жизнь. Он сказал, что даже тогда, когда их, полумертвых, вывозили из блокадного Ленинграда через ладожскую «дорогу жизни», мать вместо теплых вещей взяла с собой этот чемодан. Он никогда не знал, что в нем, этом чемодане, хотя они с матерью были очень близки. Оказалось, что долгие годы мать берегла письма некогда страстно любившего ее человека. Он, тогда еще совсем молодой офицер, писал с Первой мировой войны. Сначала письма были бодрые, в них слышался гром победных барабанов, он, бедный, думал, что война — это романтика, а победа совсем близка. А потом уже это были письма глубоко разочарованного, больного человека, с непомерным скепсисом относившегося ко всему, что было вокруг.

В чемодане были и письма Ольги Хохловой, жены Пикассо, к матери Виктора и ее старшей сестре, которая дружила с ней в период работы в балете Дягилева в Париже. Эта старшая сестра, тетя Виктора, умерла в блокаду, и он не раз вспоминал, как он, тринадцатилетний мальчишка, пройдя чуть ли не через весь заснеженный, заиндевелый город, нашел ее в квартире раненной, примерзшей к полу. И вырубал ее топором... А на постели лежала другая сестра, уже мертвая... Он знал, что в буфете стоит бутылка водки, которую тетка берегла до возвращения, как она говорила, сына с фронта. И он не взял ее, это казалось ему кощунством. Но через день снова пошел в ту квартиру, тетка уже умерла в больнице, а водка означала продление жизни, ее можно было обменять. Но бутылки уже не было. Кто-то успел очистить квартиру.

Помнится, как-то сам собой возник разговор о том, как интересно было бы прочитать книгу, написанную Виктором Конецким об истории его семьи. Он сказал, что это было бы интересно, если бы Каверин уже не написал свою книгу «Перед зеркалом».

И все же подумалось, что эта мысль живет в нем... Он не успел, или не смог, или не захотел сам написать такую книгу. Хотя выясняется теперь, что история его семьи чрезвычайно интересна. И очень драматична... Татьяна Акулова, его вдова, проделала огромную работу в архивах, библиотеках, музеях и сама говорит, что чем больше она узнавала о тех временах и тех людях, тем важнее эта работа становилась для нее. И для нас, читателей, тоже... Потому что из жизни, биографий тех людей вырастает время, его облик, вырастает литература, в том числе, конечно, и творчество Конецкого. Предваряя книгу, Татьяна написала, что собранные ею материалы были чрезвычайно важны для Виктора Викторовича, он еще успел их увидеть.

Она назвала книгу «Лети, корабль!» по названию одного из эссе Конецкого. Оно, это эссе, тоже помещено в книгу. Хочется цитировать оттуда целыми абзацами, но останавливаю себя... Быть может, только это? «Человек, который уходит в море, какова бы ни была его цель — бой или схватка с циклоном, или со льдами, или с тупым береговым начальством, — обязан поддерживать себя мечтой. Приправой для мечты служит юмор. Флот извечно стоял одной ногой на воде, другой — на юморе».

Всегда будем помнить его с этой слегка ироничной улыбкой, скрывающей романтическую душу. Впрочем, все слова кажутся топорными, банальными, когда говоришь о нем. Потому что лучше всего он говорил о себе сам. В своих книгах...

Мне почему-то кажется, что он перестал писать, когда не смог плавать. А когда не смог писать и плавать, не смог и жить...

И еще откровение. В книге помещены репродукции с картин Конецкого. И кажется поразительным, что среди них так мало моря и так много цветов. Трогательных, прекрасных и беззащитных цветов... Очевидно, уходя в море, он тосковал о земле, о ее красках, ее ароматах. А оказываясь дома, тосковал о море. И писал: «Тому, кто страдает морской болезнью, лучше не читать этот гимн волнам...» Но здесь он, наверное, был неправ. Его книги надо читать. Это расширяет представление о мире. Между прочим, однажды он замечательно сказал: «...То, каким ты себя и мир придумал, тоже имеет право на существование: ведь это плод твоего опыта, восторга, воображения и неизбежной печали о прошлом».