Мое поколение

«Расстрелянным поколением» назвал своих сверстников, поколение, вступившее в войну 17-18-летними, академик Михаил Лазаревич БРОНШТЕЙН. Сегодня на страницах нашей газеты он размышляет о судьбах, надеждах, разочарованиях и поисках этого поколения, о том, как оно оценивает происходящее.

— Я действительно отношу себя к поколению, которое появилось на свет в 20-е годы. Мы повзрослели как раз к началу войны. Я бы сказал, что это первое поколение, которое фактически было воспитано советской властью. Мы верили в свою страну, считали себя ее патриотами, были убеждены, что строй, который в ней победил, действительно наилучший. И это можно понять, если вглядеться в судьбы многих из нас.

Я, например, родился в бедной семье. Мой отец — потомственный петербуржец. Прапрапрадед был когда-то николаевским солдатом, таких, как он, называли кантонистами, их забирали в армию еще детьми. А после службы он получил право поселиться в Петербурге. С тех пор все поколения моей семьи с отцовской стороны рождались, женились и умирали в Питере. И все мужчины в этой семье были ремесленниками высокой квалификации. Мой отец, в частности, был в советское время слесарем, но, конечно, очень высокого разряда. К несчастью, он рано умер.

А мать была крестьянкой из Белоруссии. Мой дед, прадед, прапрадед по материнской линии пахали землю, выращивали скот. Матери удалось окончить в деревне лишь церковно-приходскую школу, и в Питере она была работницей на фабрике «Скороход».

У меня было нелегкое, бедное детство, как у многих других сверстников. Мы часто недоедали, у нас не было дорогой одежды, да и многого не было, без чего не обходится нынешнее поколение. Страна вообще жила очень трудно. Тем более что и в мире был тяжелый кризис. Это была Великая депрессия 1929-1932 годов, она повторилась и позже. В США, Германии безработица достигала 40 процентов. Это были как раз те годы, когда к власти пришел Гитлер…

Но вот что главное… Как бы ни было трудно, нам дали возможность получить очень хорошее образование, настолько хорошее, что для тех, кто выжил в войне, оно стало потом серьезной основой для роста, многие стали знаменитыми, блестящими специалистами в своих областях. Для нас действительно были открыты все дороги.

Помимо школы я, например, занимался во Дворце пионеров, участвовал в работе научной станции школьников, ходил в кружок классической русской и мировой литературы. Помнится, еще мальчишкой, подростком я выступал с чрезвычайно серьезным докладом «Скапен и Фигаро», где размышлял об известнейших героях западной литературы.

Нашим слабым местом были языки, и этому есть объяснение. Но в остальном… Нам давали блестящее образование. По точным наукам, по гуманитарным предметам…

Конечно, мы не могли не видеть того, что происходило вокруг. Аресты, о которых мы слышали, вызывали болезненное недоумение, тревогу. С трудом верилось, что те, кто входил в старую ленинскую гвардию, могли быть предателями. А если они — не предатели, то что происходит?

Мы не понимали, в чем может быть виноват, например, директор нашей школы, великолепный педагог, блистательный математик, почему, за что он был арестован. Его выпустили через два месяца, а еще через три он умер, не смог вынести того, что ему пришлось пережить.

Мне было 17 лет, когда я окончил школу. И поэтому перед войной еще успел поступить в Химико-технологический институт. Но уже в первые дни войны я и несколько моих однокурсников пошли в военкомат: «Хотим, как все, быть на передовой…» Мы скрыли тогда, что не подлежим призыву в действующую армию, студентам спецфакультета, где специальностью были порохи, боеприпасы, полагалась бронь. Но нам вместо действующей армии предложили училище. И помню, как замотанный подполковник, глядя на нас воспаленными от усталости и бессонницы глазами, сказал негромко: «Подождите, ребята, на ваш век войны хватит…»

Когда после войны мы попытались собраться вместе, оказалось, что из двух наших параллельных выпускных классов уцелели лишь немногие. Да, мое поколение не попало под страшный покос 37-38-х годов, хотя у кого-то были арестованы родители, но очень многие сложили головы в военные годы. Расстрелянное поколение… Уже потом не раз приходилось читать, что войну, в основном, выиграл российский десятиклассник. И в определенном смысле это правда…

Я лично не могу похвастаться военными подвигами. Хотя боевые награды у меня есть. Я был на фронте с 42-го года, то есть после окончания училища. Воевал в частях зенитной артиллерии. И хотя было все — бомбежки, обстрелы, гибель товарищей, тяжелые ситуации, — в атаку в цепях пехоты я все-таки не ходил. И всегда думаю, что героями были они, именно те, кто был в передовых окопах.

Не могу не вспомнить в связи с этим человека, к которому все бывшие фронтовики относятся с огромным уважением, потому что больше, быть может, чем кто-либо другой, понимают сложность и значимость того, что он сделал, высокую степень его героизма.

Да ведь и действительно. В 41-м, в период массового отступления, бегства окруженных частей, гибели тысяч людей наград, как правило, не давали. Тем более столь высоких, как у Арнольда Мери…

Быть может, многие не знают, что крупнейший ученый Эстонии, создавший славу этой стране, профессор Юрий Михайлович Лотман был в годы войны сапером. Он или разминировал чужие минные поля, или ставил перед противником свои заграждения. Чудом остался жив и стал после войны знаменитейшим человеком. И хотя его нет уже с нами, имя его долго-долго будет произноситься с почтением.

Я хотел бы упомянуть и имя другого человека, судьба которого поразительна. Это Абрам Шор. Он был на войне комсоргом штрафного батальона. Многие ли знают про эти подразделения смертников? Их посылали в самое пекло, выйти из которого живым было мало надежды. Сам Шор не совершил никаких проступков, он не был осужден на пребывание в этом батальоне. Но он был послан работать с этими людьми. Он поднимал их в атаку и шел первым… Как он выжил — понять трудно. Но он все-таки выжил, стал после войны строителем и построил чуть ли не половину Таллинна.

Я мог бы упомянуть и другие имена, вспомнить многих замечательных людей. Иных уж нет, с другими я встречаюсь на ветеранских собраниях. В Еврейской общине очень сильный Совет ветеранов, им руководит замечательный человек, тоже бывший фронтовик Михаил Гиршович.

Я никогда не страдал этническими предрассудками. Когда, бывало, проявлялись какие-то элементы государственного антисемитизма, я подчеркивал, что я еврей. Теперь же, когда есть проявления не слишком благожелательного, мягко говоря, отношения к русским, я, как и другие фронтовики, члены ветеранской организации Еврейской общины, всегда заявляю, что я — человек русской культуры. И все мы так говорим. Не можем смириться с несправедливостью.

Вряд ли надо объяснять, каково наше отношение к этой «войне памятников», вернее, войне с памятниками. Мы не зациклены на прошлом, не зашорены, мы любим Эстонию, считаем ее своей второй родиной, многие из нас именно здесь состоялись, мы голосовали за восстановление ее государственности. Но мы нетерпимо относимся к любым проявлениям национализма, экстремизма. Можно понять тех мальчишек, которые были призваны в гитлеровские части или попали туда по незнанию. Я даже могу думать, что они были обмануты. Но я ни в коем случае не могу поверить, что они были освободителями, что они могут себя таковыми считать.

Будучи в Германии, я прочитал в оригинале всю основную нацистскую литературу. У меня появилась такая возможность, и я ею воспользовался. Из любопытства или, если хотите, из желания все знать из первых рук.

Так вот тогда уже все было ясно. Ostland надо было колонизировать, часть народа надо было уничтожить, часть онемечить, часть сослать куда-нибудь в Сибирь, чтобы освободить земли для немецких переселенцев. Так предполагалось поступить и с Эстонией, она не могла быть исключением в этой политике. И думать, что, воюя под знаменами СС, кто-то был борцом за свободу Эстонии, просто невозможно. Это противоречит истине, это противоречит здравому смыслу.

Хотя я думаю, что все погибшие должны быть погребены, к крестам или памятным камням на их могилах могут приходить родные и близкие. Но еще раз повторю, борцами за свободу Эстонии они не могли быть и таковыми не являлись. И если бы советская армия не сломала хребет фашизму, ни о какой свободе говорить вообще бы не приходилось.

Меня удивляет, когда некий деятель с пафосом восклицает на страницах газеты: как может-де памятник советскому солдату, солдату-оккупанту стоять рядом с Национальной библиотекой! И будто в самом деле не помнит, а вернее не хочет помнить, что эта самая библиотека построена в советское время, и немалая часть ее строителей — как раз те самые «оккупанты», которые построили вообще много такого, что стало достоянием республики.

Вообще-то жизнь — сложная штука. Мне пришлось многое повидать за годы своей жизни. Когда-то я был убежденным марксистом, но со временем взгляды мои несколько изменились. Жизнь заставила. Я ездил по миру, смотрел и сравнивал. И должен сказать, что давно уже, еще в советское время стал сторонником социального рыночного хозяйства, за что мне, кстати, не раз и очень серьезно «попадало».

Но я все-таки смог здесь, в Эстонии реализовать некоторые свои идеи. Во многом, должен сказать, благодаря поддержке Ивана (Иоханнеса) Кэбина, Арнольда Рюйтеля, который не был тогда президентом, но знал аграрный сектор, Эдгара Тынуриста…

Мы смогли доказать руководству, что труд крестьянина более сложен, что он должен оплачиваться очень хорошо. И, наверное, многие еще помнят, что оплата труда в сельском хозяйстве Эстонии была много выше средней по СССР. Производительность труда у нас была очень высока, уровень развития сельского хозяйства был почти сопоставим с западными соседями.

Дело ведь не только в формах собственности. Если ты собственник, но у тебя нет денег, чтобы купить технику, современные технологии, если у тебя нет рынка сбыта, то конкуренцию ты не выдержишь. В первой Эстонской республике, кстати, была сильно развита кооперация, она владела техникой, сбытовой сферой, у нее были возможности экспорта. Мы пытались в Эстонии сделать что-то подобное тому типу кооперации, который был в первой республике. Почему сейчас на этот опыт не смотрят?

В какой-то мере я понимаю необходимость экономической политики, которая проводилась здесь в начале 90-х годов и автором которой в немалой степени был Сийм Каллас, бывший мой аспирант, в чем-то единомышленник, а в чем-то и оппонент. Эстония ведь не имеет природных богатств. Для того, чтобы она развивалась, должны были прийти иностранные инвестиции, а следовательно нужно было создать либеральный режим для капитала. А в таких случаях большая тяжесть ложится на плечи населения, небогатых людей. Но расслоение зашло у нас все-таки слишком далеко. Это создает и острые социальные проблемы, обуславливает ограниченность внутреннего рынка.

Я не раз говорил в печати, что мы должны больше учитывать наше геополитическое положение. Это правильно, что мы вошли в Европейский союз, но мы должны выстраивать хорошие, добрые отношения и с Россией. Если мы научимся лучше использовать роль моста между Западом и Востоком, это даст возможность в полтора раза увеличить наш ресурсный потенциал.

Конечно, в том, что пока отношения не складываются так, как хотелось бы, виновата не только Эстония, но и определенные круги в России. Но все-таки надо посмотреть на себя. Мы начали никому не нужным расколом церкви, нам ответили двойными таможенными пошлинами. Подобные примеры я мог бы продолжать и продолжать. Но главное, что я хотел бы сказать, заключается в следующем: нужна очень взвешенная политика, очень умная политика, чтобы Эстония развивалась нормально, чтобы мы смогли преодолеть этот громадный разрыв между уровнем жизни здесь и на Западе, чтобы не было оттока рабочей силы, в том числе и русскоязычной молодежи, чтобы она не покидала Эстонию, поскольку она составляет существенный ресурс, особенно если учитывать демографическую ситуацию в стране.

Люди моего поколения, прошедшие через многие испытания, имеющие жизненный опыт, умеющие в силу этого смотреть на вещи здраво, эти самые люди, среди которых немало и эстонцев, разделают мои взгляды.