На сцене и вне сцены...

Ровно двадцать лет назад Сергей Черкасов стал актером Русского драмтеатра в Таллинне

Нелли КУЗНЕЦОВА

Cергей Черкасов в жизни...

Именно в эти мартовские дни ровно двадцать лет назад Сергей Черкасов переступил порог Русского драмтеатра. Позади остались детство в Туле, служба в армии, Горьковское театральное училище, где его увидел кто-то из таллиннских актеров. И Николай Михайлович Шейко, тогдашний главный режиссер Русского драмтеатра, попросил его приехать в Таллинн показаться театральному худсовету. И волнуясь, словно первокурсник, Сергей читал перед членами худсовета отрывки из «Зависти» Олеши и потом ходил по коридору, гадая, о чем они говорят там, за закрытой дверью, эти члены худсовета, примут его или не примут в этот театр, где ему уже хотелось работать.

Думал ли он тогда, что через двадцать лет таллиннские школьники будут писать о нем сочинения и говорить, что он открыл им Пушкина, и пытаться рассказать, неумело, быть может, наивно, с трудом находя нужные слова, чем же он их так поразил.

А все-таки — чем? Может быть, искренностью своей глубокой, которая всегда так явственно ощущается в нем — и в том, что он делает на сцене, и во многих его выступлениях вне сцены, и даже просто в разговорах, которые он ведет со знакомыми и не очень знакомыми людьми? Постоянной работой мысли, которая не может не увлекать слушателей и собеседников?

Как-то всегда кажется, что в Черкасове мысли, переживания, образы обгоняют друг друга, теснятся, стремятся к выходу. Он всегда переполнен потребностью что-то важное сказать, чем-то своим поделиться. Наверное, отсюда те многочисленные программы, с которыми он выступает в самых разных аудиториях. Оттого и этот вечный голод по новой работе, новой роли. Оттого и эта удивительная, постоянная жажда творчества...

...и в спектакле «Иванов». 2 х фото из архива «МЭ»
Наверное, интенсивность — сущность натуры Сергея Черкасова, хотя, на первый взгляд, это как будто плохо вяжется с его внешней мягкостью, отсутствием резких движений, даже некоторой беззащитностью. Впрочем, это не беззащитность... Это что-то совсем другое. Нежелание обидеть неосторожным словом? Тревожная обособленность чуткой натуры, душевная тонкость, тайная нота грусти и желание любви? Интуитивная совестливость, которая столь явно просвечивает во всех его ролях, в том, что он делает на сцене?

Он как-то сказал, что убежден: всем на свете движет любовь. И он несет на сцену эту любовь, какие бы роли он ни играл. Она может быть очень разной, эта любовь: жертвенной, самоотверженной, смешной, трогательной. Что-то не помню, чтобы я видела его в ореоле торжествующей, громкой, победительной любви. Но, может быть, мне просто не повезло...

Эта беззаветная, тихая, без иллюзий и с налетом горечи, трагичности любовь живет в его бароне Тузенбахе. Спектакль Русского драмтеатра «В Москву! В Москву!» сейчас уже, быть может, не столько забыт, сколько заслонен другими, хотя и не столь сильными постановками. Но тогда, в начале 90-х, когда он ударил в самый нерв, выразил всю боль тогдашнего времени, в зале плакали, не скрывая слез. И Яак Аллик, бывший тогда еще не политиком, а сугубо театральным человеком, впрочем, он остается им и сейчас, писал тогда по поводу этого спектакля, что если подобные ему и впредь будут появляться в репертуаре Русского драмтеатра, то он, театр, может стать для русских зрителей тем же, чем был Эстонский драматический театр для эстонцев, когда многое надо было прятать между строк, читать в подтексте.

Так вот, Тузенбах... Когда-то Немирович-Данченко, репетируя свой знаменитый спектакль «Три сестры», искал зерно роли Тузенбаха в мажорном восприятии им жизни. У Черкасова-Тузенбаха этой мажорности не было. Время к этому не располагало. А была некая звенящая, пронзительная, тоскующая нота. И горькая нежность к Ирине... Он знал, что обречен, знал, что дуэль будет роковой, знал, что обратно он уже не вернется. Да и могло ли быть иначе?

Для Черкасова есть некая аналогия между смертью Тузенбаха на дуэли и гибелью Пушкина, Лермонтова. Пушкин не мог не погибнуть, так же, как и Лермонтов не мог стрелять в Мартынова. Это, кстати, и доказано последующими исследованиями. А в общем, тогда, в 1837-м, Россия, за исключением отдельных россиян, отвернулась от своего поэта, фактически предав его. И пушкинское одиночество, о котором так не любят говорить исследователи, но которое все равно невозможно скрыть, спрятать, оно прорывается, давая о себе знать, происходило именно от равнодушия, отвержения страной своего гения. Так случайно ли некая обреченность, эта горькая любовь, не понятая, не принятая, так остро прозвучали в Черкасове-Тузенбахе? Вспомним, когда он был поставлен, этот спектакль...

И Лебедев в «Иванове», последняя большая работа Сергея, тоже живет любовью. Но она не склеивается у него. Не склеивается жизнь. Помните этот неожиданный образ — песок на сцене? Так и жизнь осыпается, утекает сквозь пальцы, как песок. И нет того вещества, которое могло бы склеить его. Нет воды, которая могла бы скрепить эти расползающиеся, рассыпающиеся частицы. Не на пляже, как выразился сам Черкасов...

И старый лорд Мьюил в «Кине IV» тоже любит, хотя это совсем другая любовь.

Не громко, не плакатно, но всегда задевает Черкасов в своих ролях какую-то важную тему. Из тех, чем живет, чем болеет общество. В спектакле «Крестики-нолики» он был Томиком, играл роль книжки, рассказывающей про войну. Книжка постоянно падала с полки, потому что там возникали бои, кто-то с кем-то сражался, кто-то кого-то убивал. И персонаж Черкасова все время пытался защитить обитателей дома. Иной раз невпопад, но все-таки, все-таки... Смешно, нелепо, трагично, если вдуматься...

И тема денег, тема жесткого прагматизма, захватившего людские души, волнует его, не дает покоя. Хотя и подается им легко, без нажима, словно играючи, легкими штрихами, что тем более заставляет думать. Его Кощей Бессмертный всю жизнь копил деньги, ничего в жизни больше не видел и не знал. А к концу понял, что любовь, счастье обходят его стороной, что богатство, накопленное им, не дает удовлетворения, спокойствия душе. И девочка Василиса не может ответить ему любовью, не может полюбить такого, как он.

Мне показалось, что он немножко тоскует по тем веселым, задорным, жизнерадостным спектаклям, которые в театре шли когда-то. Может быть, и не он один... С улыбкой Сергей вспоминает «Сон в летнюю ночь». Свою первую большую роль на сцене театра он сыграл именно в этом спектакле. И говорит, что хотя с тех пор прошло около двадцати лет, он помнит все свои монологи. Впрочем, другие актеры, игравшие в этом спектакле, тоже не забыли свои тексты. Такой уж особенный был этот спектакль...

Порой кажется, что ему не хватает на сцене серьезных, глубоких ролей. И он сам пишет инсценировки по рассказам Чехова, по произведениям Достоевского. Тем более что он научился примешивать к сюжету, к характерам и действиям героев, то есть к частным явлениям пьесы свой собственный жизненный опыт, настой своих личных чувств, наблюдений, мыслей, переживаний. И роли от этого только углублялись... Когда-то про Юрского говорили, что у него гибкий артистический аппарат, чуткий слух на мелодию человеческого характера. Не сравнивая двух этих актеров, скажем все же, что нечто подобное есть и у Черкасова. Он весь в движении и все же всегда остается самим собой, никогда себе не изменяя.

Кажется все же, что со временем он все больше ищет глубины, выхода для своих чувств, раздумий в поэзии. Недаром у него несколько больших концертных программ, составленных из стихов русских, зарубежных поэтов, и конечно, Бунина, Пушкина, Лермонтова. Но он не просто читает стихи. Он размышляет над ними, над творчеством того или иного поэта вместе со слушателями. И это так интересно, так важно, тем более для старшеклассников русских гимназий, у которых на русскую литературу, поэзию остается так мало времени... И со скрытым удовольствием он рассказывает, как после таких «уроков» к нему подходит кто-нибудь, на кого уже давно махнули рукой, и стесненно просит: «Почитайте еще...» И я понимаю эту скрытую гордость: разве это не замечательно, разве не важно, что, быть может, ты приобщил к литературе, к чтению еще одного человека?

Я знаю, он не любит говорить о своих планах, новых замыслах. Может быть, из-за скромности, может быть, не хочет громогласно заявлять о том, что еще не сформировалось, не вызрело, не готово. Но краем уха я слышала, что он готовит какой-то моноспектакль. И в этом тоже, быть может, есть нечто закономерное. Алла Демидова, большая актриса, как-то сказала, что ей все больше хочется оставаться на сцене одной вместе с Поэзией и Музыкой. Она же вспомнила Питера Брука, замечательного режиссера, который, отвечая на вопрос, в чем будущее современного театра, сказал: «Поэзия и пластика».

Но все-таки очень хочется увидеть Сергея Черкасова на сцене театра в каком-нибудь большом и серьезном спектакле. И вместе с другими слушать, думать и волноваться в тишине зрительного зала...