погода
Сегодня, как и всегда, хорошая погода.




Netinfo

interfax

SMI

TV+

Chas

фонд россияне

List100

| архив |

"МЭ" Суббота" | 01.04.06 | Обратно

Михаил Жванецкий: «Я больной человек, зараженный смехом»

Элла АГРАНОВСКАЯ

История нашего знакомства с Михаилом Жванецким развивалась довольно занятно. И бесконечно жаль, что один из участниковсамой первой встречи - замечательный актер Виктор Ильченко - уже никогда не улыбнется этим забавным воспоминаниям.

В Таллинн на мини-гастроли приехал Одесский театр миниатюр. Имя нашего города тогда еще благополучно обходилось без второго «н», что отнюдь не умаляло популярности Виктора Ильченко и Романа Карцева, к тому времени распространившейся далеко за пределы их родного города Одессы, традиционно украшенного двумя «с».


Реванш за годы безвестности

Горя желанием поближе познакомить читателей с Карцевым и Ильченко, я пригласила их заглянуть на чашку кофе к нам, в отдел культуры «Молодежки».

Много лет спустя, готовя к печати свою книгу «Плаха для стрекозы, или С нескрываемым обожанием», вспомнила, что, любезно приняв приглашение, оба как-то замялись и после небольшой паузы просительно поинтересовались: «А можно прийти втроем?» И пояснили, что вместе с театром в Таллинн приехал их «личный и единоличный драматург Михаил Жванецкий, отличный, между прочим, парень, и нашу встречу не только не омрачит, но даже украсит». - «Какие проблемы! Конечно, приходите все! С драматургом вашим тоже побеседуем и даже поместим фотографию в газете».

Пришли вчетвером: мужскую компанию украшала юная фея, имеющая, по всему было видно, прямое отношение скорее к драматургу, нежели к артистам, хотя ростом и длиной ног явно тянула на то, чтобы составить пару высокому Ильченко. За время нашей беседы фея не проронила ни слова, что, впрочем, совершенно не требовалось при ее эффектной внешности.

- Итак, где и когда все началось? - не будучи оригинальной, спросила я.

- В Одессе! Где же еще! - хором ответили они.

Карцев, которого в те годы с ними еще не было, надолго замолчал. Ильченко добавил: «Было это очень давно». Они уже научились давать интервью и роли свои знали назубок. Но у Жванецкого была премьера. К тому же во все глаза на него глядело юное создание с ногами, растущими из корней зубов. Жванецкий распустил хвост.

- Я спокойно учился себе в Институте инженеров морского флота, но однажды мне поручили вести концерт художественной самодеятельности. С этого все и началось. А в 54-м году в институт поступил Виктор Ильченко, и наша художественная самодеятельность очень оживилась. Мы не связывали тогда с эстрадой особенных надежд. Это была эстрада для себя.

Жванецкий горделиво приосанился и послал фее пылкий взгляд. Фея, которой в годы оживления художественной самодеятельности, видимо, еще не было на свете, ответила ему обольстительной улыбкой.

- А потом нашелся Карцев, - ввел друга в сюжет Виктор Ильченко.

- Он шел своим путем, и в руках у него был чемоданчик с масками. Молодой Карцев нырял под стол, а выныривал оттуда старичком. Потом снова нырял. И снова выныривал - уже старушкой, - продолжал солировать Жванецкий.

«Карцев как-то странно покосился в сторону Жванецкого. Жванецкий не заметил. Карцев покосился в сторону Ильченко. Ильченко углубился в чтение журнала «Советский экран» № 15 за 1975 год» - цитирую по номеру «Молодежки» от 8 июля 1976 года.

Но у Жванецкого, как я уже сказала, была премьера, и он брал реванш за все годы безвестности, когда его тексты озвучивали более удачливые и знаменитые.

- К тому времени у нас уже был студенческий театр, который назывался «Парнас-2», в отличие от того, греческого Парнаса, который хронологически считается первым.

- Вскоре мы поехали в Ленинград и показались Аркадию Исааковичу Райкину, - отвлекся от старого журнала Ильченко.

- А потом Райкин приехал в Одессу, - снова отвоевал соло Жванецкий.

- И показался вам? - полюбопытствовала я.

- Показался, - ответил, конечно же, Жванецкий. - И предложил Карцеву перейти к нему в театр.

Карцев подтвердил сказанное едва заметным кивком.

- Потом он пригласил Ильченко, - Жванецкий сделал театральный жест в сторону Ильченко.

- А потом - Жванецкого, который согласился работать в Ленинградском театре миниатюр завлитом, - последовало «алаверды» от Ильченко.

- Таким образом, вы снова, правда, в обратном порядке, оказались вместе? - не дождавшись ответа от Карцева, я перевела взгляд на Ильченко.

- И стали профессионалами. То есть стояли за кулисами и смотрели, - ответил Жванецкий.

Конечно же, такая жизнь их не устраивала. Конечно же, они вернулись в Одессу.

- И вот, во время знаменитой эпидемии «Холера-70»...

Жванецкий отвлекся от феи и поинтересовался, известно ли мне хоть что-то об этой эпидемии. Еще бы! Возвращаясь к началу учебного года из Бреста в Питер, мы с подругой Инной Мартоя случайно забрались в поезд, который странным зигзагом отмерил сотню-другую лишних километров по территории Западной Украины. Сдуру сообщив эту совершенно излишнюю информацию дотошной тетеньке из студенческой поликлиники, мы были отправлены в изолятор отбывать карантин, объявленный по случаю эпидемии холеры, охватившей южный регион страны в районе Одессы. От длительной изоляции спасло не столько безупречное знание географии - где вода, а где имение! - сколько неуемное красноречие, прорвавшееся вследствие открывшейся перспективы.

Однако пересказывать гостям эту душераздирающую историю я не стала, поскольку вопрос Жванецкого носил явно риторический характер: он продолжал свое повествование.

- Так вот, воспользовавшись тем, что все внимание властей было направлено на эпидемию «Холера-70», мы спокойно подготовили программу «Как пройти на Дерибасовскую?», показали ее и, пройдя карантин, выехали на гастроли в Ростов.

Вот так и родился Одесский театр миниатюр, которому за долгие годы существования ни разу не грозила опасность выдохнуться, поскольку Жванецкий был неисчерпаем.

- Короче, драматургией не обделяет?

- Он вообще человек щедрый, - заметил Ильченко.

И Карцев снова согласно кивнул.

Беседовали мы долго, а через день вышло интервью: три собеседника, три портрета - друзья не остались в долгу и щедро поделились с любимым автором популярностью в границах Эстонии. Впрочем, то было время, когда нашу газету выписывали по всей стране.


«Уходит постоянное веселье»

По приглашению Эйно Баскина, в те годы с гордостью носившего титул «эстонский Аркадий Райкин», в Таллинн приехал писатель-сатирик Михаил Жванецкий. Его бешеная популярность обеспечивала аншлаговые концерты, а во всех газетах просто обязано было появиться интервью со знаменитостью.

Мы с Еленой Скульской, работавшей тогда в газете «Советская Эстония», явились к Жванецкому в отель «Виру».

«Давай сначала буду спрашивать я, а потом - ты», - предложила она в лифте. «Ради Бога!» - беспечно ответила я, памятуя о степени разговорчивости собеседника, поджидавшего нас в своем номере.

Вошли, поздоровались, представились. Знаменитость кивнула с более чем сдержанной любезностью.

В воздухе повисла пауза.

- Если вы не возражаете, сначала поговорим о серьезном, - мужественно нарушила молчание Скульская, испытывающая глубокую брезгливость к интервью, моему любимому жанру.

Жванецкий глазами дал понять, что слышит.

- А потом уже вы с Эллой будете шутить для «Молодежки».

Жванецкий слегка повел плечами, из чего явствовало, что, слава Богу, не глухой.

- Скажите, пожалуйста, ваша литературная традиция восходит к Саше Черному или к Зощенко?

- Скорее, к Ильфу и Петрову, - недовольно выдавил из себя Жванецкий и замолчал.

- И что же? - подбодрила его улыбкой Скульская.

Филфак Тартуского университета, школа жизни на вечерних курсах в баре Дома печати, курс богемного ликбеза в Доме творчества писателей в Коктебеле, наконец, школа мужества в газете «Советская Эстония», не говоря уже о воспитании, полученном в писательской семье, - что этой интеллектуальной массе мог противопоставить Жванецкий со своим дипломом Института морского флота, подтвержденным безумным успехом среди поклонников коммунально-бытовой сатиры?

- Я же сказал, что к Ильфу и Петрову, - окончательно обиделся Жванецкий.

Почувствовав, что сердце провалилось куда-то в желудок, я постаралась собрать остатки самообладания: мы не имели права вернуться в свои редакции с пустыми руками.

- Михаил Михайлович, позвольте напомнить вам эпизод из прошлого. Это было семь с лишним лет назад. Вы приехали на гастроли в Таллинн с Одесским театром миниатюр, а точнее - с Романом Карцевым и Виктором Ильченко. Погода стояла необыкновенно жаркая, и по обыкновению тепло принимали вас зрители. Конечно, свободное от концертов время вы могли провести где-нибудь за городом и с большей пользой для здоровья, но, тем не менее, охотно согласились прийти к нам в редакцию и в тесном задымленном кабинете долго беседовали на самые разные темы. Тогда, помнится, вы были счастливы настоящим - тем, что обладаете чрезвычайно редкой ценностью - коллективом друзей-единомышленников. И были полны надежд на будущее, связанное с Московским театром миниатюр. И вот вы снова в Таллинне, и снова на ваши выступления невозможно достать билет. Но несмотря на то, что погода стоит отвратительная, свободного времени у вас гораздо меньше. И уже не вы у нас в гостях, а мы атакуем ваш номер в гостинице. При этом вы не очень стремитесь с нами беседовать, а я спрашиваю: где Карцев, где Ильченко?

- В Москве.

- В принципе, вы и сами неплохо читаете свои рассказы. Означает ли это, что актеры вам больше не нужны?

Мне показалось, что в этот момент ему больше всего на свете захотелось, чтобы Скульская возобновила пытку рассуждениями о литературной традиции. Но она, отвечая полной взаимностью, смотрела на знаменитость с большой человеческой симпатией и молчала. Жванецкий, наконец, улыбнулся:

- Для меня было бы лучше всего, если бы мои рассказы исполняли актеры. И больше всего мне бы хотелось, чтобы это делали они, а я сидел дома, писал, а вслух читал - лишь для своих друзей.

- Отчего же тогда не состоялся ваш альянс с Московским театром миниатюр?

- Его руководство видит свой театр драматическим, а я - эстрадным. В этом наше дружеское, я подчеркиваю, именно дружеское с ним расхождение.

- Отсюда - и ваш разрыв с Карцевым и Ильченко?

- Кто вам сказал, что мы разорвали отношения? Это ошибочное мнение. Судя по всему, вы питаетесь телевидением, которое опаздывает со свежей информацией.

- Но ведь было дело, расставались?

- Это вполне естественно: когда долго ешь из одной тарелки, расставание на какое-то время просто необходимо. И даже любящие супруги должны время от времени разлучаться, чтобы счастливо воссоединяться вновь. Действительно, был период, когда мои друзья пошли по пути драматического театра и даже сыграли в чеховском спектакле. Сыграли Чехова, которого играет вся страна. Что оказалось? То, что и должно было оказаться в сравнении с работами Дурова, Юрского, Любшина, Гафта. Что к ним могли добавить Карцев и Ильченко? Но им очень хотелось. Им хотелось говорить на правильном русском языке, хотелось изъясняться в дворянском стиле, хотелось произносить «смеркалось», «вечерело», хотелось употреблять слова «глубокая порядочность» или что-то еще более непонятное, например «раритеты», - в общем, то, что мы не употребляем, чем и вызываем глубокий интерес у публики. Ведь в наших спектаклях непонятных слов нет. Но им - захотелось. И что же? Как говорится, посещаемость стала падать. И моим друзьям вновь захотелось стать властителями дум провинциальной части публики.

- Вы это шутите - насчет провинциальной части?

Жванецкий окончательно вышел из образа, в котором встретил нас на пороге своего номера.

- Почему шучу? Чаще всего нам приходится выступать перед мало начитанной аудиторией. Но главное для нас - проблемы. Если бы они исчезли, я бы просто перестал писать. Я ведь не работаю для истории, я работаю для сегодняшнего дня. Часто приходится слышать крики: «Это не доживет до завтра!». Но надо увидеть это завтра, чтобы узнать, дожило или нет. Конечно, было бы прекрасно, если бы исчезло все, о чем пишу, ибо занимаюсь лишь тем, что меня ранит. Занимаюсь исправлением нравов.

- И как чувствуете себя при этом?

- Я больной человек, зараженный смехом. Да, смех исправляет нравы, но он и защищает - защищает сатирика от нападок, от страданий. Но только в том случае, если он сам доброжелателен, если адресуется публике с добром в душе. Если нет, будет одинок, как на кухне.

- А лично вы какой юмор лучше всего воспринимаете?

- Юмор, который льется. Юмор - как состояние.

- И вам нравится, когда другие так пишут?

- Конечно, нравится. И конечно, меня это задевает. Я очень остро воспринимаю чужой успех. Хочу такого же. Хочу большего. В принципе, желаю коллегам добра, но не настолько, чтобы меня обскакивали.

- Кокетничаете?

- Я иногда шучу на своих концертах: популярность растет, а успех падает. Ситуация, согласитесь, парадоксальная: по разным причинам иногда не даю свои вещи для публикации. Казалось бы, они и не должны быть известны. Приезжаю в какой-то город, читаю - все знают. Пленочная индустрия хорошо развита.

- И все-таки с успехом, положим, у вас сложностей нет.

- А с чем, вы считаете, есть?

- А вы? Вы как считаете?

- Юмор уходит. С ним сложно. Уходит постоянное веселье.

- Но что-то же приобретается.

- Давайте посчитаем, что я потерял за эти семь лет, а что приобрел. Веселье потерял - помните, как нам всем тогда было весело? Мы были моложе. И вы, кстати, позволю себе заметить, вызывали больше веселья. С возрастом потерял то, что меня зажигало. А приобрел? Ум. Опыт. Ответы. Я сейчас стал глубже, не отвечаю уже спонтанно. Знаю, как отвечать. Где-то даже внутренне готов к ответам.

Я показала Скульской глазами, чтобы приступала. Жванецкий перехватил мой взгляд и заразительно рассмеялся.

- Готов-готов! Еще минуточку - и приступим. Так что будем считать, что на круг под названием «нормальный человек» я не изменился.

- И напоследок: что самое тяжелое?

- Самое тяжелое - в гостях, когда приглашают, и ты одеваешься в самое парадное, и едешь, а там ждут не тебя, ждут смешное. И все хотят только смешного. Не получается. И потому уже не хочется ездить в гости.

- А что хочется?

- Хочется услышать, прав я или не прав в своем творчестве.

Отнеся эту тему к разряду серьезных, я с чувством выполненного долга уступила подмостки коллеге из газеты «Советская Эстония».

Утром я звонила Жванецкому и зачитывала ему нашу беседу по телефону. Он страшно веселился и все повторял: неужели я так сказал?


Это не возраст - это талант

Прошло еще каких-то десять лет. И снова Жванецкий в Таллинне. На него по-прежнему ломится публика, а я по-прежнему беру у него интервью.

- Михаил Михайлович, как я выгляжу?

Он смотрит на меня с легким недоумением, косясь на включенный диктофон.

- Хорошо выглядите. Я бы даже сказал, прекрасно выглядите. А что, вы в этом сомневаетесь?

- Нет, мне хочется, чтобы вы в этом не сомневались.

- Разве были прецеденты?

- Судите сами. Когда мне довелось встретиться с вами впервые, вы были очень веселым человеком. Прошли годы - вы вновь приехали в Таллинн, к тому времени сильно помрачнев. Беседа наша поначалу не клеилась, и тогда я позволила себе легкий упрек, мол, семь лет назад вы были гораздо веселее. Внимательно на меня посмотрев, вы деликатно заметили, что и я, между прочим, семь лет назад была гораздо моложе. Вот потому и волнуюсь сейчас: как вы меня находите?

Жванецкий хохотал до слез. Никогда не предполагала, что смогу рассмешить сатирика.

- Ха-ха-ха! Вполне! Вполне замечательно выглядите! Не знаю, правда, как выгляжу я. Потому что с возрастом все мы грустнеем. Сначала я думал, что жизнь меняется к худшему. И совсем забыл, что это мы стареем. Я о себе говорю.

- Словом, грустите?

- Нет, сейчас я не грустный. Я сейчас уставший, это совсем другое дело.

- Как вы переживаете свободу, которая так неожиданно на вас свалилась?

- Я переживаю ее очень хорошо, с большим наслаждением. Мне жизнь сейчас очень нравится, потому что она изменилась к лучшему. И хочу, чтобы она изменилась необратимо. Мне нравится добывать хлеб своими руками. Мне нравится ни с кем не утверждать кусок хлеба.

- Вас когда-нибудь мучает совесть, что отобрали хлеб у актеров?

- Да, мучает. Вот это, кстати, очень хороший вопрос. Моей жертвой стал Роман Карцев. Вити Ильченко уже нет в живых. Но когда-то я писал для двоих, они и делали это вдвоем. А сейчас мы с Карцевым, получается, конкуренты, потому что Карцев читает то же, что и я. И если отдам ему все, то никогда не увижу Америку, не увижу Германию и тот же Таллинн не увижу. Мне же надо приехать сюда с чем-то! Поэтому вопрос очень острый. Драматический, трагический, кровавый! Это вопрос слез и пота. То, что я пишу, мы как-то стараемся делить. Вот игровые вещи Карцеву отдаю. У него оказывается мало, и у меня оказывается мало. Это очень больно.

- Зато ваш коллега по цеху Задорнов вылепил вполне определенный образ...

- Молчите! О Задорнове я не могу говорить! Миша для меня уже не писатель-сатирик, а нечто большее, стоящее над всеми нами. Мы проходим под ним, как под эстакадой.

- А он меж тем не понимает, что происходит. У него рефрен: «Ничего не понимаю». Оно происходит, а он - не понимает. Вы - понимаете?

- Прекрасно понимаю.

- А что вы понимаете?

- Вы только не думайте, что Задорнов не понимает.

- Я не думаю.

- Кстати, мне он очень симпатичен.

- Мне тоже.

- По-человечески очень симпатичен. Но только вдруг стал набрасываться на демократов. И тем не менее, ему это не повредило. Надо еще уметь играть в теннис с Борисом Николаевичем, между прочим. Я ни черта! Я могу только спиной отбивать. Хотел сказать - задницей, но лучше - спиной. Не умею играть в теннис. И проиграл. На этом я продулся. И я это понимаю.

...Цитирую сейчас эти строки и думаю: все давно устарело, и неизвестно, кто проиграл, и не скажешь наверняка, кто конкретно продулся. Может, зря цитирую? А взглянуть с другой стороны - все по-прежнему актуально, будто вчера сказано.

- Вот эти депутаты - за что они так бьются? Очень трудно с чем-то расстаться. Очень трудно расстаться с властью, если ты ее уже получил. Очень трудно встать и - выйти из этого зала. Очень трудно встать и - выехать из квартиры. Встать и выйти из машины. Это очень трудно. Ведь и жена есть, и дети есть, и ты без специальности. Ведь профессии же нет. Нас с вами они уволить не смогут, я надеюсь. Ну, как может быть, что ты уволен с этой фамилии и перейдешь на другую отныне? Поэтому я понимаю, что происходит.

Он тяжко вздохнул:

- Бориса Николаевича Ельцина иногда понимаю, хотя до конца понять не могу. Мне кажется, что не надо сдавать одного за другим друзей, потому что их там сжирают люди нечестные. Они сожрут все, что ты им бросишь, и будут гнаться за тобой, как стая волков. Ты можешь им подбрасывать то туфли, то пиджак, еще что-то, все припасы ты им бросишь - это стая, они сожрут и побегут за тобой дальше. Вот такое дело.

Смотрю на дату публикации: 1 марта 1993 года. Было бы интересно сегодня продолжить этот разговор.


«Дай Бог им здоровья, пусть берут»

- Вы знаете, что вас, как Грибоедова, растащили на цитаты?

- Наверное, это самое приятное. Знаю - не знаю? Ну, конечно, что-то знаю.

- И в курсе, что именно растащили?

- Мне кажется, если начну коллекционировать фразы, которые ушли в народ, то что-то потеряю. Лучше не буду.

- А следить за теми, кто у вас приворовывает?

- Тоже не буду. Когда-то один умный человек мне сказал: «Миша, они нашли дверь, они подобрали ключ, открыли замок, но за дверью ничего нет. За той дверью, которую они открыли. Потому что у тебя за дверью есть какой-то мир». Я не буду следить за теми, кто у меня крадет. Я не буду следить за теми, кто расхватывает мой текст на цитаты. Дай Бог им здоровья. Пусть берут.

- И это - самое лучшее ощущение?

- Нет, другое, в чем раньше нельзя было признаваться: выпить глоток коньяка после концерта. После концерта, когда все позади. После аплодисментов. Не бывает ничего лучше. Если ты заслужил. Если там, в зале, как сегодня, скандировали. И ты вышел, и выпил глоток - и успокоился. Все врачи говорят: перестаньте, прекратите. А меня ничего больше не успокаивает. И ничем больше не могу избавиться от этого волнения, только глотком вот этого коньяка. Самое лучшее ощущение в мире!

Он потянулся за своим знаменитым, изрядно помятым, пожеванным, потертым портфелем и достал из него бутылку.

- Хотите глоточек, Эллочка?

Мое имя он произнес очень прочувствованно, но опытный слух уловил привет от Ильфа и Петрова. Впрочем, возможно, почудилось.

Я кивнула. Потом вспомнила о дорожной полиции и расстроилась. Потом утешилась тем, что самое лучшее ощущение в мире - свобода от троллейбуса.

Жванецкий пропустил глоток коньяка и посмотрел на меня с большим сожалением. Я выключила диктофон и стала прощаться.

- Михаил Михайлович, знаю, что вы не признаете интервью как жанр. Но тысячу лет назад мы встретились на вашей премьере, когда именно «Молодежка» опубликовала самое первое из всех столь ненавистных вам интервью. Сегодня премьера у меня: это мое самое первое в жизни третье интервью. И дай Бог, не последнее интервью с вами.

Ответ последовал через день, когда поверх газетного текста он размашисто начертал: «Автору Эллочке от подопытного Жванецкого. Мне было интереснее, чем Вам».

Польстил, конечно. Но приятно.