"МЭ" Суббота" | 19.08.06 | Обратно

Михаил Фейгин: размышления и мотивы

Елена СКУЛЬСКАЯ

2 х фото Николая ШАРУБИНА

Московский режиссер и доцент РАТИ Михаил ФЕЙГИН приступил в Русском театре к репетициям спектакля по пьесе Брайана Фрила «Танцы на празднике урожая». Ирландского классика часто сравнивают с Чеховым. Брайан Фрил, несомненно, находится под влиянием великого русского драматурга. Он глубоко знает Чехова, переводил его, и как раз «В танцах на празднике урожая» особенно ощутима связь с «Тремя сестрами».

- Михаил Леонидович, расскажите, пожалуйста, о ваших общих установках, то есть о ваших учителях.

- Я учился в ГИТИСе у Андрея Александровича Гончарова и Марка Анатольевича Захарова. Это был период захаровского творческого расцвета - на наших глазах он выпускал «Юнону» и «Авось», «Три девушки в голубом», «Оптимистическую трагедию», на мой взгляд, лучшие свои спектакли. Мы боготворили Захарова, нам Гончаров казался проще, в нем было очень много диктата, но знаете, с годами оказалось, что профессии в большей степени учил Гончаров.

- По окончании ГИТИСа вы открыли собственный театр…

- Да, несколько лет просуществовал мой небольшой «Театр на Филях», потом я начал ставить в антрепризах. «Привидения» Ибсена, поставленные первоначально как антрепризный спектакль, были приняты в репертуар театра имени Маяковского. Потом были спектакли в театре Станиславского, Гоголя, работа в Маяковке, аспирантура. Сейчас главное место работы - РАТИ.

- Можете назвать свой самый любимый спектакль?

- Назову даже три. Те самые «Привидения», которые даже хотелось потом повторить, хотелось поставить с Ольгой Яковлевой и Николаем Волковым, но, к сожалению, это не было осуществлено. Очень люблю «Иванова», которого ставил в театре Станиславского с Михаилом Филипповым и Евгенией Симоновой - Саррой сценографию делал Александр Боровский, сын Давида Боровского, и это был, кажется, первый случай, когда сдержанный отец похвалил сына. Особый ход спектакля был в том, что мы играли одновременно первый и второй акт, буквально одновременно. У нас было две площадки, одна в глубине сцены - усадьба Лебедевых, а на переднем плане - усадьба Ивановых. Действие перекачивалось с одной площадки на другую. Правда, ни один критик, а статей было множество, не заметил этой одновременности.

- То есть критики Чехова не читали?

- Может быть, и не читали. А может быть, стыки и швы были сделаны так ловко, что они обманулись.

- И третий спектакль?

- «Кровавая свадьба» Гарсия Лорки, которую я ставил в ТЮЗе Ростова-на -Дону и к которой мне все время хочется вернуться.

- Что привлекло вас в «Танцах на празднике урожая»?

- Я нашел в пьесе массу психологических парадоксов, массу нюансов, делающих нашу жизнь и трогательной и смешной. В этой пьесе есть одна планетарная тема: тема женской оставленности. Тема сложной женской судьбы. Сегодня женщине живется куда сложнее, чем, например, в XIX веке. Исторические катаклизмы вывернули наизнанку привычные семейные стереотипы. Поставили женщину перед необходимостью самой отвечать за себя. Жить без мужчины, жить без второй половины, то есть в разорванном пополам состоянии.

Плюс инфантилизация всего мира

- С чего все началось?

- Началось, по-моему, все с Чернышевского, певца женской эмансипации, и если проследить дальше - то ли женщина спровоцировала революцию, то ли революция вывернула наизнанку женскую природу и поставила женщину на грань вымирания.

- Значит, после Чернышевского сразу «Мать» Горького?

- А потом сразу «Любовь Яровая», а потом уже «Гадюка». Путь от «Что делать?» до «Гадюки» очень короткий. И не только мужчины бросили женщин, но и женщины что-то отняли у мужчин, мужчина изменился, можно сказать, деградировал, отдал женщине свою меру ответственности и оказался не у дел. И в нашей пьесе ситуация, когда мужчин практически нет (такой период реально был в Ирландии, когда почти все мужчины эмигрировали, и остров стал островом женщин). В нашей стране истребление мужчин происходило другим способом, но все равно происходило. Вся история нашей страны вынесена на женских плечах. Как выживали наши матери? Сколько нужно было физических и нравственных сил, чтобы поднять детей, не сломаться, научить нас любить. Я преклоняюсь перед нашими матерями, перед теми женщинами, что стояли у нас за спиной и учили нас выживать. Я вырос в Советском Союзе, который научил нас выживать несмотря ни на что. Наши матери обладали космическим терпением. Их любовь была разлита по миру как благодать, как воздух, который нас спасал и дал возможность выстоять.

Мы ставим спектакль о способности к выживанию, о способности к любви. Наш герой вспоминает свое детство - самое светлое, что у него есть. Детство заканчивается, когда разрушается семья. А семья, в которой существует наш герой, - нелепая невозможная семья, состоящая из пяти сестер и полусумасшедшего брата. Где все влюблены в одного мужчину и ждут его как мессию, полпьесы ждут. Потом он появляется, все переворачивает вверх дном и исчезает. И вот герой вспоминает этот противоестественный, странный союз людей, который был семьей.

Так и мы вспоминаем наш Советский Союз. Не потому, что хотели бы его вернуть, мы тоскуем о юности, о вере, о защищенности, о том времени, когда мы были одной семьей. Больше всего мы тоскуем о космической общности - у нас не было границ внутри шестой части планеты. Конечно, эта семья народов была совершенно немыслима и патологична, и держалась она на колючей проволоке. Но это была семья. И эта семья - наше детство, наша молодость. И мы не можем ее просто забыть. У Шукшина я прочитал фразу о том, что не след отдавать за понюх табаку свое прошлое. Он говорит: мы прожили очень сложную жизнь, не забывай и не отдавай за понюх табаку наши сказки, наши песни, наши невероятной сложности победы. Будь человеком.

- И эта мысль как-то пройдет сквозь спектакль?

- Постараемся.

- Вы пока совсем не знаете актеров, с которыми предстоит работать. Предвидите какие-то сложности?

- Я думаю, что если у актера есть профессия и есть желание работать, то остальные сложности будут преодолены.

- Не пугают крайне сжатые сроки?

- Нет, это нормально. Сорок репетиций.

- Как бы вы охарактеризовали нынешнюю московскую театральную ситуацию?

- Прежде всего, бросается в глаза засилье воинствующего дилетантизма, который идет на поводу у зрителя, условно говоря, попсового толка. Уровень культуры катастрофически снижается. Причем снижается из-за того, что все абсолютно доступно, дозволено и просто лень хоть что-нибудь прочесть. Все - на поверхности. Когда-то мы читали книги, из-за которых людей сажали я знаком с человеком, получившим пять лет лагерей за то, что издал в самиздате Хармса. Представляете, как мы читали этого Хармса?! Для нас чтение было глотком свободы, противостоянием идеологическому диктату. Мы боролись за право читать. А сейчас на прилавках лежат нераскупаемые тома «Архипелага ГУЛАГ», за распечатку которых можно было попасть в этот самый ГУЛАГ лет на десять… Книга перестала быть персонифицированной, ее больше не держат в руках, у нее осталось одно только виртуальное пространство, которое лишило ее многих качеств.

Нынешний мелькающий, всенапродажный мир не хочет, чтобы ты задумывался. Он хочет, чтобы ты покупал, ел, расслаблялся, включив телевизор. А все, что мы тупо поглощаем через телевизор, - это накипь, которая оседает в нас, и от нее не так-то просто потом избавиться, мы пропитываемся ею. И мы идем туда, где нас встряхнут, впрыснут адреналинчику, как на американских горках. Ух, полетел! А куда ты летишь?! Зачем?!

Идет массовая инфантилизация мира. Заинтересовать подростка голым задом очень легко. И эта методика - заинтересовать и встряхнуть тем, что легче всего возбуждает - распространяется на нацию, на мир. Особенно это видно в Штатах. Мой брат, живущий в Нью-Йорке, тонкий и интеллигентный человек, теряет связь с собственными детьми, которые, просачиваясь сквозь телевизор, уходят от него… У них другие ценности - развлечься, получить удовольствие, поспать, пожрать. Но там молодые люди хоть работают, у нас они этому еще и не научились.

- Будем надеяться, что ваш спектакль поможет зрителям повзрослеть.