Жизнь как предсказание…

Нелли КУЗНЕЦОВА

Фото Александра ГУЖОВА

В Москве готовятся к созданию фильма о замечательной певице и удивительном человеке — Анне Герман. В связи с этим ищут людей, которые знали ее, которые с ней общались. Позвонили и Антсу Паю в Эстонию. Здесь этого человека, общественного деятеля, журналиста, путешественника, исследователя, хорошо знают. Известен он и за пределами нашей страны. И все-таки немногие знают о настоящей, бесконечно трогательной истории дружбы двух этих людей. Именно Антсу Анна Герман дала последнее в своей жизни интервью. В прессе оно почти не публиковалось. Пока Антс Паю в Москву еще не уехал. И все-таки мы воспользуемся этим поводом, чтобы вспомнить эту давнюю поразительную историю, эту необыкновенную женщину, ушедшую в зените своей славы, своей красоты. Думается, об этом уместно поговорить именно в этот день, в канун Рождества, ибо есть в ней, этой истории, нечто созвучное самому духу этого праздника.

Вспоминаю, как Антс Паю, с которым мы давно были знакомы по журналистским и общественным делам, подошел ко мне в перерыве какого-то заседания: «Послушай, здесь Анна Герман…» И вложил мне в руку кассету. И молча постоял рядом, словно собираясь что-то сказать. А потом, так же молча, ушел, неторопливый, высокий, на голову выше всех остальных.

Дома, включив диктофон, я услышала негромкий, такой узнаваемый голос Анны Герман, голос давно умершего человека, ее тихий смех. Я услышала даже ее дыхание, когда она останавливалась в поисках фразы или нужного слова. Она говорила о своем сыне. О жизни. О любви… И мне показались столь важными эти ее мысли, что я и сейчас не могу их забыть. Наверное, точнее многих других и наиболее образно о ней сказала Анастасия Цветаева, сестра великой поэтессы и сама замечательная писательница: «…сама Любовь тянула к нам руки в каждой ее песне, само Прощание прощалось с нами в ее интонациях, сама Природа оплакивала свой расцвет и свое увядание—потому так неотвратимо очарование ее тембра…»

Они действительно дружили, Антс Паю и Анна Герман. Если можно назвать дружбой отношения двух взрослых людей, у каждого из которых была своя и такая разная жизнь. Сам Антс, рассмеявшись, объяснил историю дружбы просто: «Она, как и я, была высокого роста, но как женщина, наверное, немного страдала от этого. А со мной ей было легче…» Но думаю, дело все-таки не в этом. Очевидно, она почувствовала, увидела, быть может, раньше, чем многие другие, сколь широк, многообразен, притягательно талантлив этот человек. Знаю его много лет и все равно всегда удивляюсь этой его неуемной жажде жизни, необычайной щедрости души, неиссякаемому интересу к людям, необыкновенным его замыслам, которые он ухитряется претворять в жизнь, сколь бы фантастичными они порой ни казались.

Кстати, в книге об Анне Герман, написанной ее биографом и вышедшей уже после ее смерти, есть такие слова: «Журналист из Эстонии—Антс Паю—человек удивительно чистый, искренний, сильный и добрый. Сила чувствуется во всей его огромной фигуре, в уверенной походке, в движениях. Он всегда смотрит на Анну какими-то добрыми, улыбающимися глазами. И от этого взгляда, от общения с ним ей просто и хорошо».

Впрочем, никаких особых свидетельств, пожалуй, и не надо. Достаточно посмотреть на фотографии Анны, присланные Антсу Паю. На одной из них, судя по подписи, отправленной из Самарканда, где певица была на гастролях, она сидит на какой-то каменной приступочке, в легкой блузке и широкой юбке, рука подпирает щеку, длинные волосы разметались по плечам. Видно, что жарко, душно, что день безветренный. Она улыбается прямо в объектив. А на обороте надпись: «Я улыбаюсь тебе…»

А на обороте другой фотографии надпись длиннее: «Жалко, Антс, что мы все не такие, как вы… Вы понимаете природу. Она вас любит. Вы здоровый и счастливый человек! Что я могу пожелать вам? Даже у счастливых людей есть мечта. Пусть она сбудется…»

Не знаю, что она имела в виду. Уже после ее смерти, через много лет, он в составе международной группы побывал на Северном полюсе. Самолет, вертолет, потом пешком—через льды, снежные торосы, сквозь северную пургу. По его инициативе и при его непосредственном участии был создан удивительный музей Антона Таммсааре в Красной Поляне на Кавказе. Он проехал всю Россию от Балтийского моря до Японского… Представляю, с каким интересом, с какой жадностью слушала бы Анна эти его рассказы.

В одном из ее писем, адресованных Антсу, читаю: «Наконец-то кончились концерты за океаном. Это было как тяжелый, плохой сон… Я попала к людям, которые очень, очень далеки от служения искусству, а человека вообще не видят на своем пути. Абсолютно все затмевают деньги… Мне было так трудно и грустно, я не могла даже никому написать…»

«…Я как твои птицы. Могу петь только тогда, когда вокруг меня нет «врагов»…

А вот другое письмо: «Здравствуй, Antsic! Сегодня у меня день рождения. Сижу в гостинице в Катовицах одна и размышляю… Смотрю в зеркало—нет, пока все та же самая. Знаешь, всю ночь мне снилось, что я была в Таллинне. Все было очень цветное, не так, когда я с тобой видела Старый город, очень яркие краски, желтые, голубые, красные дома и очень высокие крыши… Вот сон, прямо как сценарий. Правда?»

Сегодня бы Анна увидела: в Старом городе действительно яркие краски, светлые фасады домов. Сценарий словно воплотился. Только ее самой нет здесь, на этих улицах. И уже никогда не будет.

«…Опять температура и хочется только глаза закрыть. И лежать… А еще надо последний концерт спеть сегодня. Страшно грустно. Постарайся меня понять и улыбнись мне…»

«…Antsic, пожалуйста, пиши мне о добрых и веселых делах. Я после двух тяжелых операций и теперь жду через 2 или 3 недели последнюю операцию. Пока надо собирать силы. Ты не узнал бы меня теперь…»

«…Я в больнице. Но тут хорошо, тихо. Я одна, могу думать, только писать пока не очень могу. Пиши мне ты, хорошо? Пошли мне силы твоих деревьев, чтобы перенести все это…»

Мне жаль, бесконечно жаль, что я не могу привести здесь все письма целиком. В них столько щемящих нот. Словно открытая, живая душа в этих строчках. К ним даже больно прикасаться…

На полях последнего письма приписка косо идущими, неровными буквами: «Верь и ты, что я выздоровлю…» Она боролась до конца, боролась изо всех сил. Было в ней это редкое мужество…

После тяжких операций, мучительно больная, она снова начала петь. Анастасия Цветаева, старая, мудрая женщина, много испытавшая в жизни, вспоминала об одном из последних ее концертов: «Я любила Анну—даже не за ту высокую радость, которую она нам подарит, а за то страшное прошлое, через которое она прошла, чтобы пробиться к нам, вновь стать певицей». Она вспоминала ее, высокую, нежную и печальную, «портрет, со стены сошедший,—выше всех, стройнее всех, нежнее всех, светлей…»

А на той кассете, которую мне дал Антс, я услышала голос самой Анны. Она говорила: «Наш мир теперь такой суетливый. Нам некогда даже сказать своему близкому и дорогому человеку, который живет рядом, что мы его любим. Или обнять, поцеловать, когда он приходит с работы. Вокруг как будто страшно много важных проблем, которые нужно тут же решать. А вот сказать самое главное—некогда, отходит на задний план. И я подумала: вот теперь, когда я на целых два часа завладеваю вниманием людей, их сердцами, я буду петь про любовь. Мы с этим чувством приходим в мир, и с ним уходим. И кто бы ты ни был—директор, министр или простой крестьянин—все хотят любить и быть любимыми. И это главный мотор, который нас двигает вперед в этой жизни».

Поразительные слова, не правда ли? Сказаны много лет назад, а как актуально звучат сегодня. Один хороший журналист сказал, что все мы — жители страны Безлюбья. Погрязли в ожесточении, ненависти, неверии… Может быть, полезно иной раз услышать такие слова, как у Анны, такие мысли? Они как-то встряхивают…

Или вот еще ее слова, все с той же кассеты: «Что это—любовь? Быть может, самая нужная—любовь к мужчине или к женщине. Потом ребенок, наша кровь, наше сердце, существо, которому мы отдаем все лучшее, что есть в нас самих. И Родина, конечно… Это любовь, которую я сама всегда старалась понять. И может быть, понять до конца не могла.

Вот я была в прекрасной, веселой, солнечной Италии. Казалось бы, ну что? И было хорошо. И ждала большая карьера. И друзья были, люди, которые, как и я, любили музыку. И понимали меня. Но как страшно я хотела домой. Под это свинцово-серое небо, каким оно часто бывает у нас в Польше летом. Понятно, когда во время войны люди отдают за Родину жизнь, но почему в мирные времена, когда все хорошо и все как будто в порядке, хочется только на этот кусок земли? Об этом я тоже пою в своей программе. И судя по реакции людей, это нужно им. Они нужны всем нам—эти песни про любовь…»

«…Недавно я видела фильм. Там в конце герой говорит: это ничего, что у нас седые виски. Душа у нас молода, только люди этого не видят. Это мне понравилось.

Когда я сама была в родильном доме, я многое увидела и поняла. Я видела огромное счастье тех, кто держал в руках своих новорожденных детей. Но я видела и страшное несчастье. У моей соседки по палате через три часа после родов умерла девочка. Это меня поразило. Я всегда раньше думала о родильном доме как о месте, где приходят в мир розовые, красивые дети. Но это оказалось и местом, где уходят те, кто едва успел или вообще не успел родиться. И я стала думать о жизни вообще. И стала включать в свой репертуар песни о том, что надо жить и радоваться жизни, но нельзя и забывать, что дни наши считаны. И для кого-то, быть может, в 20, а для кого-то в 80 придет последний день. Но это не страшно. Так было всегда. И так будет. Но надо уметь жить».

«…Я написала мелодию на стихи Горация, который сочинил свой прекрасный сонет две тысячи лет назад. Помог мне Голембиовский, известный польский профессор. И я теперь часто пою эту песню. Она о том, что начинается весна, и возрождается природа, и надо радоваться жизни, идти на свидание, пить молодое вино, танцевать… И ничего не откладывать на потом. Не откладывать жизнь… Потому что придет время, и все мы окажемся в подземельном мире. Но это не грустная песня. Ничего, что река жизни несет нас к концу. Просто от нас зависит, какая она—эта река…»

Я слушала эту кассету, принесенную Антсом, уже после работы, одна в своей комнате. И странно звучал в ночной тишине этот голос давно умершей женщины. Я чувствовала, как что-то сдавливает сердце. Эта мудрость, эта страсть, эта жажда жизни завораживали… Словно она, эта прекрасная женщина, эта великолепная певица, оставляла в наследство—кому? Антсу? Всем нам?—свои мысли, свои надежды.

Она, кстати, на этой же кассете говорила о любимой своей песне, которую подарила ей Пахмутова. Она так и называется: «Надежда».

«…Я услышала ее, эту песню, в Москве, в свой первый приезд. И потом записала. Понимаете, она универсальна, эта песня. Она подходит всем. В ней то, что волнует всех людей. Разлука, желание понять друг друга. Радость, которую дарит жизнь.

Когда я летела в Москву на Дни польской культуры, со мной в самолете был наш первый польский космонавт, очаровательный человек. Так он мне сказал, что у космонавтов есть традиция. Перед отлетом они слушают эту песню. И хотя ее записали многие исполнители, они слушают именно меня. Я была страшно гордой, когда узнала об этом. Хотя это и не в моей натуре. Просто очень обрадовалась…

Понимаете, они прощаются с Землей, ведь не знают на 100 процентов, вернутся ли. И важен не последний разговор, не объятия с женой,—хотя, может быть, им нельзя туда, женам?—но все равно, важна эта песня, обещание жизни, надежда… Они хотят верить, что все будет хорошо…»

Надо ли все это комментировать? Ее слова, ее мысли так выразительны, так сильны. Быть может, еще только одна деталь…

Антс вспоминал, как Анна рассказывала ему: самым первым и сильным ее чувством после того, как ее освободили от гипса, сковывавшего тело от пяток до головы—она ведь едва осталась живой после страшной автокатастрофы,—было желание… самой вымыть пол. И Збышек, муж, посадил ее на подушку, принес таз с водой, тряпку. И она, сидя, мыла пол одной рукой. Мыла изо всех сил. Сама…