"Молодежь Эстонии" | 13.10.06 | Обратно

Судьбы зарубежных русских

Профессор Ирина Белобровцева. Фото Николая ШАРУБИНА

В конце прошлой недели в Таллиннском университете прошла интереснейшая конференция «Эмиграция и мемуары», которая собрала специалистов-историков, литературоведов, филологов — исследователей русской эмиграции разных волн и разных времен из Англии, Германии, Италии, России, Латвии, Литвы, Эстонии. Организатором конференции было славянское отделение Таллиннского университета.
О содержании этой конференции, ее направленности, ее открытиях рассказывает профессор Ирина БЕЛОБРОВЦЕВА в беседе с нашим корреспондентом Нелли КУЗНЕЦОВОЙ.

— Нынешняя конференция — далеко не первая в системе тех исследований русской эмиграции, ее истории, культуры, литературы, которые ведет отделение славянской филологии. Скажите, профессор, почему вы выбрали для нынешней конференции именно такой аспект: «Эмиграция и мемуары»? Вам кажется это важным? Почему?

— Начну с того, что это уже 6-я конференция по проблематике русской эмиграции. И я хотела бы отметить организаторскую роль доцента кафедры русской литературы Сергея Доценко. Он много сделал для того, чтобы эта конференция прошла на хорошем уровне, чтобы в ней приняли участие ученые из разных стран.

Вообще-то, впервые эта тема эмиграции возникла у нас еще в 1994 году. Тогда вместе с Тартуским университетом мы провели первую конференцию. Но поскольку тартуские филологи занимаются больше XIX веком, чем ХХ, дальше мы повели исследования уже сами.

— Поразительно… В 94-м году ситуация была такой сложной, что большинство русскоязычных жителей Эстонии и не задумывались о сути эмиграции, надо было думать о себе, о своей жизни, о своем месте в этой стране, в этом новом мире. А вы заговорили об эмиграции еще тогда, в обстановке всеобщей растерянности, смятения, некоего хаоса?

— Ну, первыми об этом задумались именно тартусцы. Они были инициаторами. И тема конференции была тогда очень многозначительной: «Культура русской диаспоры: саморефлексия и самоидентификация». Уже тогда было ясно, что нам придется заниматься самоидентификацией и что чужой опыт будет нам необходим, чтобы понять, кто мы такие и что с нами происходит.

Вообще тема эмиграции огромна и разнопланова. Можно ведь говорить не только о русской эмиграции. В разных странах были свои потоки, волны эмигрантов разных национальностей. Но можно выделить какие-то общие черты у всех эмиграций.

— Неужели — можно? Неужели действительно есть общие черты у китайской и русской, скажем, эмиграции, или у венгерской, армянской и русской? Такие разные народы. Такая разная история, хотя зачастую и трагическая…

— Вот именно. И все-таки общие черты есть. Уже на первой конференции прозвучала мысль о том, что есть нечто общее с той эмиграцией, которая совершенно случайно образовалась в начале XIX века, когда перед Отечественной войной 1812 года, перед наполеоновским наступлением русские дворяне уезжали на Запад. Сохранились воспоминания тех людей, которые ясно дают понять, что та невольная эмиграция так же ощущала себя, хотя у русских дворян не было, скажем, языковых барьеров. Но все же было, было то же чувство оторванности, ностальгической тоски по родине, желание образовать там, на месте нового жительства свой замкнутый круг, в котором можно было бы жить, ни с кем не смешиваясь.

Можно говорить и о польской эмиграции времен, скажем, раздела Польши. Кстати, та польская эмиграция дала очень хорошую литературу. Мы ведь оцениваем и этот аспект: каков он, результат творческой деятельности эмиграции?

— И к какому же выводу вы приходите? Может ли, способна ли эмиграция создавать нечто свое, действительно интересное?

— Быть может, это звучит несколько цинично, но получается так, и история это показывает довольно ясно, что когда человек находится под каким-то давлением, его занятия искусством, литературой очень плодотворны, в то время как счастливые люди редко создают нечто значительное в творчестве, в литературе.

— Какой ужасный парадокс…

— Да, горький… Возможно, человек в такой ситуации компенсирует в творчестве то, что ему недоступно в других сферах жизни. Я и сейчас уверена в том, что если бы Булгаков, скажем, эмигрировал из России, он никогда не написал бы «Мастера и Маргариту».

— А мемуары эмигрантов, русских эмигрантов вы рассматриваете как результат творческой деятельности эмиграции?

— На конференции мы много говорили о достоверности или недостоверности событий, фактов, описываемых в мемуарах. И это важно. Ведь на этом зачастую выстраивается история. Это документальные свидетельства эпохи. А ведь многие документы такого рода еще не изучены, не исследованы. Они нередко вообще мало известны.

Мы смотрим на них и как на художественные произведения, как на отражение личности того или иного писателя. Насколько правдиво и точно он описывает события? Мимо чего проходит? Что хочет скрыть и — почему?

Вот, скажем, на конференции очень интересно выступил молодой германский исследователь Даниэль Риникер. Он говорил о Бунине. Всего один факт… Но какое любопытное исследование… В своих мемуарах Бунин говорит, что впервые его стихотворение было опубликовано в газете «Родина» в 1887 году. Оно называлось «Деревенский нищий». То же подтверждает в своих воспоминаниях и жена писателя Вера Николаевна Бунина. В этой газете была специальная рубрика: переписка с читателями. Так вот в этой рубрике и было сообщение для Бунина: «Если вы будете работать, из вас выйдет толк…» Через два месяца снова обращение к нему: мы уже говорили вам, присылайте материалы, то, что подойдет, будет опубликовано. Видимо, тот, первый номер газеты до него не дошел. Бунин рассказывает, что уже решил: никакой публикации не будет. А тут ему показывают номер газеты с его стихотворением. Это и был, по его словам, «Деревенский нищий». А Вера Николаевна, рассказывая примерно то же самое, говорит, что Бунин начал писать стихи после смерти поэта Надсона. Он, видимо, в юности им увлекался…

— Ну как же не увлечься… «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…» Тогда эти строки гремели.

— Риникер как дотошный, внимательный ученый стал последовательно разбираться в этой истории. И обнаружил, что первой публикацией Бунина было стихотворение «На смерть Надсона». Почему же Бунин постарался это скрыть, заручившись при этом еще и поддержкой жены? Очевидно, в более зрелом возрасте он понял, что Надсон в общем-то очень неважный поэт, и не захотел связывать начало своей творческой биографии с именем этого человека. И все считали, что первая публикация — это именно «Деревенский нищий», говорили, что здесь уже начинается та социальная линия, та тема, которая просматривается и в первых прозаических произведениях Бунина.

А оказалось, все не так. Это интересно и с точки зрения человеческой психологии, и с точки зрения оценки личности писателя в молодом и более зрелом возрасте. Это интересно и для понимания того, как вообще начинается творческая жизнь, и с точки зрения того, что такое — литературная мистификация. Вот в этом плане бунинские мемуары — чистая мистификация.

Хотелось бы вспомнить и доклад итальянской исследовательницы Микаэлы Бемиг «Олег Зингер: русский художник в Берлине». Этот Зингер начал писать свои мемуары в 1932 году и закончил в 1975-м. Огромный отрезок времени… Впервые русский человек описывал возникновение и приход к власти фашизма, видя это, так сказать, изнутри, очень близко. Тогда, в самом начале 30-х он не понимал этой грозной опасности фашизма, как не видели ее и многие другие люди. Евреи ведь, скажем, не уезжали из страны, не предчувствуя, не ощущая, что через несколько лет большинству из них придется погибнуть. Нацизм продвигался мелкими шажками, не показывая вначале своего истинного лица. Люди привыкали… И это заставляет о многом задуматься.

— Скажите, в ходе обсуждения сложился ли общий взгляд на русскую эмиграцию? Достигли ли согласия исследователи из разных стран в своих оценках русской эмиграции?

— Мне кажется, такой общий взгляд существует уже довольно давно. Мы в общем-то знаем, что такое — эмиграция, знаем примерно, что такое — поколение в эмиграции, представляем себе, хотя, быть может, тоже примерно, как ведут себя разные поколения русских. Скажем, второе поколение эмигрантов во Франции зачастую отталкивалось от всего русского. Быть может, этим молодым хотелось быстрее войти в жизнь страны, их приютившей, стать людьми не второго-третьего, а первого сорта. А третье поколение, наоборот, потянулось к своим русским корням, к культуре своей исторической родины.

— Так было, судя по публикациям, и в США, да и не только…

— Вот именно. Мы знаем нескольких блестящих историков эмиграции, вышедших именно из третьего поколения. К числу таких историков принадлежит, скажем, Екатерина Андреева, выступавшая у нас на конференции с докладом. Она дочь Николая Андреева, историка-эмигранта и историка эмиграции, и сама блестящий ученый, профессор Оксфордского университета. Сам Николай Андреев, сын русских эмигрантов, окончил в Таллинне в 1927 году Русскую гимназию и, поскольку родители были бедны, уехал на бесплатную учебу в Прагу в Институт кооперации и сельского хозяйства. Но одновременно с этим сумел окончить Карлов университет, стал известным историком, директором научного института. В 1945 году, когда Прагу заняли советские войска, он был арестован, отсидел в тюрьме три года. Потом жил в Англии, работал в Кембриджском университете. Там, в Кембридже, родилась и дочь Катя, представитель третьего поколения этой эмигрантской семьи…

— Я слышала ее доклад на конференции. У нее богатый и звучный русский язык, хотя и есть легкий английский, оксфордский акцент…

— Еще бы ему не быть… Она ведь жизнь прожила в Англии, замуж вышла за англичанина. Но история русской эмиграции ее волнует.

Тема русской эмиграции очень долго была закрыта для исследователей в Советском Союзе. Ее начали изучать сравнительно недавно, уже после 91-го года. Но на Западе многие работы на эту тему уже существовали. В Лозанне, например, еще в 70-х годах теперь уже прошлого века состоялся конгресс западных ученых, на котором вопрос был поставлен так: русская литература. Она одна или их две? Имелась в виду литература советская и эмигрантская.

— И что же?

— Никакого единства взглядов не получилось. Одни говорили, что обе эти литературы когда-нибудь обязательно сольются. Другие утверждали, что литература зарубежных русских все равно останется эмигрантской, а советская литература так и будет существовать отдельно. Это две разные литературы.

Вообще-то у русских писателей-эмигрантов была такая маленькая читательская аудитория. Набоков же не случайно перешел на английский язык, он понимал, что читателей мало. Аудитория расширилась уже после 91-го года, когда эмигрантская литература пришла к нам, и мы увидели, что она очень интересна.

— Некоторые исследователи все-таки считают, если судить по публикациям, что русская эмиграция была в корне иной, чем другие. Многие метрополии создавались именно через эмиграцию. Новый Свет, например… Через эмиграцию, как считают некоторые историки, возник еврейский народ. Русские эмигранты не отрывались от родины настолько, чтобы создать новую нацию. Дочь Андреева, рассказывая об отце, ведь тоже говорила, что отец верил в Россию, верил в то, что эмиграция со временем будет нужна и интересна России…

— Я бы не стала противопоставлять русскую эмиграцию еврейской. Мне кажется, что здесь как раз есть некоторое сходство. Евреев не случайно называли «беспримесным народом». Они могли изучить язык страны, в которой живут, влиться в организации, учреждения и т.д. Но они продолжали как нация жить в своем кругу.

Что же касается русских, то французские социологи, особенно занимавшиеся первыми волнами эмиграции, считали, что русские плохо ассимилируются, хотя во Франции был взят курс именно на ассимиляцию. Этому мешали, по мнению специалистов, во-первых, религия, церковь, во-вторых, многочисленные общества, в которых объединялись русские, и в-третьих, сильная ностальгическая струя, которая, как они говорили, присуща русским, очевидно, в силу их национального характера.

Можно говорить, что русские в эмиграции держались вместе, хотя это не исключает ни трагических судеб, ни самоубийств, ни вообще драмы русской эмиграции.

— А что, по мнению исследователей, представляем собой мы, живущие сегодня в Эстонии? Большинство ведь не считает себя эмигрантами…

— Конечно, мы не эмиграция в том смысле, что сами эту ситуацию не выбирали. Но мы, конечно же, диаспора, некое национальное сообщество в другой стране. Это можно называть и рассеянием…

— И что же нас ожидает, на ваш взгляд? Профессор Исаков, например, считает, что некие, хотя пока и отдаленные, признаки субкультуры начинают тут проявляться.

— Мне трудно судить об этом. Я знаю, в основном, литературу. Но должна сказать что когда где-то мы рассказываем о русской культуре в Эстонии в разные времена, это вызывает живейший интерес. Хотя она никогда не поражала своими масштабами или, скажем, своим величием. Может быть, потому, что здесь никогда не было таких личностей, таких талантов, как тот же Бродский.

Но когда мы говорим, например, о русской культуре периода 1918-1940 годов, это привлекает внимание. Потому что это — одно из проявлений русской культуры вообще. Конечно, у нее были свои черты, поскольку страна проживания, конечно, накладывает какой-то свой отпечаток. Так было и так, наверное, будет. Но и эта, пусть малая культура, думается, будет интересна большой русской культуре. Она не такая, она немножко другая, но она обогащает большую русскую культуру. Помните, как раньше говорили, что Россия прирастает территориями? Так вот большая русская культура прирастает русскими культурами в других странах. И хотя я не большой оптимист, все же так, думаю, и будет…