|
"МЭ" Суббота" | 02.09.06 | Обратно
Полет «Свободных бабочек»
Гость рубрики - писатель Михаил Мишин
Николай ХРУСТАЛЕВ
- Сегодня стало уже общим местом сочувствовать представителям юмористического
цеха, мол, с приходом новых времен и в отсутствие того, что называлось
«фигой в кармане», они остались без дела. Так ли это?
- Не готов отвечать за всех, но, конечно, проблема была. Говорю была, потому
что в последнее время мало занимаюсь тем, чем занимался прежде, - теперь
занят театром, театральными переводами, но это не отменяет необходимости
ответить на вопрос. Действительно, запретное ценно, и во времена запретов
любое шуршание воспринималось, как гром с молнией.
- Вы громко шуршали?
- Средне, думаю, позволял себе что-то в рамках возможного, не переходил
грани, иначе надо было уже выходить на площадь, как делали смелые люди,
садиться в тюрьму и так далее. Нет, я просто позволял себе говорить какие-то
вещи, произносить которые было не принято. Знаю, что разные люди и органы
что-то записывали, происходили мелкие скандалы, но считать себя страдальцем
было бы неправильно и бесчестно.
- Если бы 20 лет назад не произошло то, что произошло, вы бы по-прежнему
остались человеком веселого цеха?
- Вы задали вопрос в сослагательном наклонении. Кто это знает? Как и любой
живой человек, я развиваюсь по своим законам, человек вырастает из одной
одежды, надевает другую, и так всю жизнь, до самой последней, деревянной.
Что-то переставало быть для меня интересным, возможно, на это влияли определенные
обстоятельства. Мне вообще кажется, что до сих пор нахожусь в рамках относительной
нормальности, хочется так думать.
- Ваш коллега, кинодраматург Аркадий Инин декларирует, что пишет только
для женщин: их в зале всегда большинство, они и смеются громче. Для кого
писали вы?
- Мне всегда казалось - то, что делаешь, - делаешь для себя или для равного
себе. Однажды на выступлении пришла записка: в какой аудитории выступать
легче - мужской или преимущественно женской? Тогда отшутился, а потом задумался
всерьез, потому что это не так уж глупо. Когда женщин больше - легче, они
живее, сохранили в большей степени непосредственность реакций. Мужик придет,
и ему надо убедить себя, что он не зря тратит время, что это все его достойно.
С женщинами легче. Но когда они одни - тоже плохо, не всегда понимают,
что им говоришь.
- У вас есть ведь и опыт актерской работы в кино.
- На самом деле относиться к этому серьезно нельзя, тут синдром маленького
мальчика, которому все интересно. В пору упадка кино и отсутствия денег
позвонила Алла Сурикова нам с Адабашьяном, который в отличие от меня и
артист, и кинематографист, и предложила поучаствовать в «Московских каникулах»
в роли двух интеллигентных бомжей-алкашей. Снимались у друзей, бесплатно.
Потом было еще что-то. А теперь опять снялись с Сашей у Суриковой, дело
происходит в 52-м году, комедия, снова деклассированные чудовища.
- Как зрителю вам в кино сегодня интересно?
- Чаще скучно, думаю, следующему поколению повезет больше.
- Сейчас вы много работаете для театра. Что вам в нем интересно?
- Собственно, мне всегда интересно то, что умею делать. А умею, как показывает
некоторая практика, заниматься переводами, это мне близко. Не могу отнести
себя к специалистам-филологам, но переводил всегда, хотя и считаю себя
самоучкой, переводил еще в те времена, когда не занимался этим всерьез
- были какие-то рассказы для себя, - фантастику, потом узнавал, что это
уже переведено, но меня это не останавливало, переводил не для дальнейших
практических действий. Потом мне привезли несколько американских пьес,
выбрал одну и перевел ее, тоже для себя, удовольствие доставлял сам процесс.
Но по мере продвижения понял, что пьеса просто хороша, увидел, что тогда,
а это был конец 80-х - начало 90-х, она может быть востребована. Так и
вышло. «Эти свободные бабочки» разлетелись по всей стране.
- Они, кажется, до сих пор в репертуаре таллиннского театра.
- Ну, вот видите, замечательно… Это была первая работа для профессионального
театра. Потом были другие, сейчас в Москве в разных театрах идет несколько
пьес в моих переводах, постановок достаточно шумных.
Ремесло переводчика позволяет совершиться будущему спектаклю - дорогому,
хорошему, среднему, никакому, но когда люди выходят на сцену, они говорят
ваш русский вариант. Это, как пианист, который играет написанное композитором.
Он может быть Рихтером, Плетневым, а может быть Машей Букашкиной из 5 Б,
так что при одинаковом тексте интерпретация может оказаться совершенно
не сопоставимой.
У нас есть много театральных премий, награждаются режиссеры, актеры, художники,
и это правильно и справедливо, но странно, что при этом забываются переводчики.
Каким мог бы быть на русской сцене «Гамлет» без Пастернака? В этом нет
логики. Я видел, например, изданные на Западе книги, и там на немецком,
по-моему, языке рядом с именем Маркеса таким же равнозначным шрифтом напечатано
имя переводчика, потому что кто-то же дал вам возможность прочесть Маркеса.
- На самом деле вам трудно назвать себя обойденным разного рода отличиями.
- В своем жанре я действительно получил все мыслимые премии - был дважды
лауреатом «Золотого теленка» «Литературки», когда это было еще престижно,
получал «Золотого Остапа», награждался в Одессе, в Болгарии, не говоря
уже о премиях разных журналов. Так других премий и нет, есть только Государственная,
но у меня всегда вызывал некоторое недоумение сатирик, который получает
награду из рук того, с кем дискутирует. Но, наверное, говорю так из зависти
к тому, кто такую премию получает, не исключаю. А о премии для переводчиков
говорю только потому, что сегодня афиша российских театров по причинам,
о которых отдельный разговор, на 70-80 процентов состоит именно из переводных
пьес.
- Геннадий Викторович Хазанов, помнится, сильно обижался на то, что зрителям
нужен только смешной «студент кулинарного техникума», а серьезный Хазанов
им неинтересен.
- Опять же вопрос индивидуального развития. Наступил момент, когда Гена
захотел быть серьезным, учить чему-то. Но заклинаниями не поможешь, к тебе
привыкли, любили тебя таким, как только станешь интересным в ином качестве,
уговаривать никого не придется. На самом деле договариваются две стороны
- писатель и читатель, артист и зритель.
- Необходимость оставаться прежним или меняться - вопрос часто личный.
Вас сильно изменили последние 15-20 лет?
- Знаете, какое дело? Не помню, кто это сказал: человек, который жил в
Советском Союзе и не жалеет о нем, не имеет сердца. Дело не в том, что
его надо вернуть, но это точная формула. Действительно, там была жизнь
- молодость, успехи, неуспехи, но жизнь. Потом жизнь поменялась, кто-то
мгновенно поменялся вместе с ней, принял, растворился в новом, а кому-то
было больно. Но для меня, мне кажется, важны не только и не столько внешняя
составляющая, какие-то события и обстоятельства, но я же еще и старею,
мне становится больше лет. В этом смысле я же нормальный человек, хотя
и хотел бы, наверное, быть вечно юным. Я стал старше, другие реакции, другие
оценки, хорошо или плохо, но это факт. На многие вещи сейчас смотрю по-другому,
глазами человека, которому уже не 20, а гораздо больше. Иногда нынешняя
реальность достает, масса вещей бесит, и это ужасно. Мог бы из-за этого
выскочить куда-то и начать орать матом - не знаю. До сих пор не выскакивал
и не орал.
- Привычка драматизировать ситуацию там, где живешь, вероятно, неизбывна?
- Это было всегда, и к тому, что всегда все плохо, приучила великая русская
литература, потому что всегда была пронизана пафосом ниспровержения, а
не укрепления. Всегда надо было все сломать, потому что вокруг страшно,
уродливо и несправедливо, не переделать, а сломать, а тогда уж… Вот все
так и происходит. Ужасного действительно много, но многим кажется, что
все еще ужаснее, чем есть на самом деле. Суть в том, что мы не знаем, что
такое норма. Наверняка я живу лучше большинства своих соотечественников,
сетовать на жизнь глупо, потому что действительно есть люди страдающие,
голодные, холодные, так что в этом смысле надо иметь какие-то остатки совести.
Но я прекрасно понимаю, что и у меня есть неутоленные желания, общественные
и личные, которые хотел бы исполнить. Как получится…
- Вы сказали об общественных желаниях, но еще лет тридцать назад эстонский
поэт Владимир Беэкман говорил о социальной апатии, возникшей в обществе.
Сейчас это называют апофигизмом.
- Наверное, это возникает тогда, когда человеку сравнительно неплохо живется,
чтобы думать о том, что происходит где-то наверху. Насильно нельзя заставить
быть общественным, это большевизм наоборот. В истории были случаи, когда
народ хотели принудить к счастью, половину утопить в крови, остальных через
кровь привести к счастью. Но ведь не вышло. То же можно сказать о любых
навязанных идеалах. Объясняйте, приучайте. Быстро ничего не бывает. Вопрос
только в скорости, с которой все происходит. Мне кажется, все и так быстро
происходит. Вот жизнь короткая, это да.
- Но ведь никому не хочется стука в крышку гроба: ваша облигация выиграла.
- Тут ничем не могу помочь, всем сейчас хочется, вам хочется, мне хочется…
|
