"Молодежь Эстонии" | 26.01.07 | Обратно

Фрукты перед зеркалом

Николай ХРУСТАЛЕВ

Юрий Косаговский с “Портретом отца”. 3 х фото Никиты ЧЕРНОВА

В Русской галерее при посольстве РФ В Эстонии открылась персональная выставка московского художника, поэта и музыканта Юрия Косаговского.

— Ваша выставка подкупает свежестью, непосредственностью, одним словом, представляется чрезвычайно интересной. При этом вы сами себе интересны?

— На самом деле любой человек, живущий на свете, бесконечно интересен. А поскольку и я человек, то, наверное, тоже интересен. Каждый из нас не похож на другого, начиная с отпечатков пальцев, двух одинаковых не встретить. Но не только этим, разумеется, мы отличаемся. Уникальна и душа человека, а за нею все, что прочитано, сделано, увидено, услышано, пережито. Все это составляет уникальность.

Одна из любимых работ художника “Мысли едущих в трамвае”.

— В Таллинн вы привозите выставку не впервые, однажды мы уже видели ваши работы в начале 80-х. Каким тогда был художник Юрий Косаговский?

— На самом деле он всегда был художником Косаговским, который писал стихи, сочинял музыку и слышал вечный вопрос жены: когда же начнешь рисовать? Я никогда не занимался чем-то одним, всегда считал себя свободным человеком: то рисовал, то занимался музыкой, то писал.

— Подобное разнообразие интересов не оборачивается поверхностностью?

— Всех и всегда интересует, куда такое ведет, чем кончается… А дело, по-моему, обстоит так: каждый из нас живет в замке с множеством окон, а на окружающее интересно смотреть как раз из разных окон. Когда смотришь из одного окна, жизнь делается беднее.

— Какие окна вам бы хотелось добавить к тем, что уже есть?

Муза Татьяна и “Натюрморт под абажуром”.

— К живописи, литературе и музыке я уже добавил и кинематограф, который как бы объединил все мои пристрастия. Занятий мне всегда хватало: я и ювелирным делом однажды занимался, и грузчиком успел поработать, и лекции по эстетике читал, и путешествовал немало. Другими словами, всегда пытался сделать свою жизнь непредсказуемой.

— В воздухе вашей выставки витает нечто детское и веселое. Что значит переносить на полотно детство и улыбку?

— На самом деле вы затронули сейчас глубочайший вопрос функции искусства, которая как раз и заключается в том, чтобы научить человека воспринимать мир радостно. Радость — основа всего, я бы даже назвал ее природным явлением. А начинается все в детстве, когда мама играет с ребенком в «Гуси-гуси», подсказывает: полетели, полетели, на головку сели. И кладет на макушку малыша его крошечные ладошки. С ладушек начинаются ладные отношения с миром. Когда-то вы так играли со своими детьми, так же они будут играть со своими.

— Тут самое время вспомнить, что вы стали родоначальником художественного направления, получившего название рондизм, у него всего один представитель и последователь – и это, собственно, вы, Юрий, и есть. Что такое рондизм, и почему вы настаиваете на том, что он имеет право на жизнь?

— Во-первых, на жизнь имеет право все, что рождается. Рондизм, пуантилизм, кубизм, перечислять можно много, и все это всегда связано с новым, с открытием чего-то. Представляете, как скучна была бы жизнь без пуантилизма Сера, без кубизма Брака и Пикассо. Или без Кандинского, стоявшего у истоков абстракционизма…

— Что же не вспомните хотя бы одного реалиста?

— С удовольствием вспомню итальянца Джотто, первооткрывателя реализма. Джотто был архитектором и человеком, который придумал в живописи тени, полутени, думал об объемности фигур. Это стало в искусстве не только событием, но великим делом. Я бы вспомнил и о Рембрандте, сумевшем поднять реализм до высочайшего уровня, подмешав к реализму поэзию. Смешать живопись и поэзию – важнейшее дело. Вот Репин – он реалист, но прозаик, а полотна Рембрандта – бесконечная нежность, нежность же и есть поэзия. А еще в живописи есть Михаил Врубель. У него нет попытки сделать, повторить точную копию мира, Врубель пытается проникнуть в его тайну, на холсте врубелевский мазок превращается в выдвижной ящик, а в нем наблюдение художника за миром и его тайнами. При этом Врубель пытается постичь не только тайну мира, но и свою собственную, не ведомую ему.

— В вашей жизни звучит немало музыки, вы играете на музыкальных инструментах, пишете сами. Какая музыка может ассоциироваться с вашими полотнами, звучать в них?

— В живописных полотнах может звучать любая музыка, и покорившая мир «Бессаме мучо», и «Картинки с выставки» Мусоргского. «Картинки с выставки» – это, конечно, Врубель…

— А «Бессаме мучо»?

— Возможно, китайский художник Ци Байши. Его работы, словно песни, — все коротко, образно, ярко.

— Почему-то кажется, что вас никогда не интересовало, какие времена стоят на дворе.

— Это верно. Никогда не слушал новостей по радио, не читал газет. Если было совсем уж любопытно, что же происходит, тогда иногда включал приемник или в метро заглядывал в газету соседа. На самом деле все, что можно прочесть или услышать, — дело минутное. А по-настоящему серьезным является только устройство души человека, то самое, в котором пытались разобраться Пушкин, Гоголь, Достоевский. Вот это все вещи фундаментальные и потому привлекательные.

— Начинает вашу выставку в Русской галерее, как и положено, автопортрет, на котором вы изобразили себя несколько отстраненным и взъерошенным. В этом, кажется, весь ваш характер. Или вы себя несколько приукрасили?

— На самом деле это не совсем автопортрет, потому что на полотне, о котором вы говорите, изображен мой отец. Просто сейчас я достиг уже того возраста, когда стал на него особенно похож. Моим же автопортретом можно считать картину, на которой фрукты лежат перед зеркалом. Как-то я сел писать натюрморт, а под рукой было только три яблока, тогда положил их перед зеркалом, и яблок стало шесть.

— Получается, что за каждой работой на выставке стоит какая-то история. Какая из них вам самому кажется необычной?

— Может быть, вы обратили внимание, что некоторые работы состоят как бы из кругов. Детство я провел в Китае, очень люблю китайские орехи. Однажды начал их жарить, отвлекся на что-то, и они сгорели. А я так орехи люблю, что мне даже угли было жалко выбрасывать. Залил их водой, а сам думаю, как бы спасти положение, может, нарисовать что-то этими угольками, проверив, каким будет их сцепление с бумагой.

Нарисовал то, что первым пришло в голову: точка, точка, огуречик — вот и вышел человечек… А потом стал думать об этом человечке, о том, что уже успел его полюбить, и о том, как ему, наверное, сейчас одиноко в мире. Что бы, подумал, мне для него сделать, чтобы он почувствовал себя уютно. И тогда я сцепил несколько кружков внизу, и получилась земля. Сцепил три кружка на небе – и вышло облако. И мой человечек оказался в мире, где все ему было по душе, гармонично и уютно. Так моя жадность и желание ничего не выбрасывать вместе с сочувствием к маленькому человечку стали теми обстоятельствами, когда возникло нечто необычное. Когда я начинаю рисовать, то уже через пять минут мне хочется улыбнуться. Если же начинаю рисовать кружочками, то улыбнуться хочется уже через три минуты.