"Молодежь Эстонии" | 12.10.07 | Обратно

Друзья мои, романтики седые…

Нелли КУЗНЕЦОВА

В память об ушедших… 2 х фото ЕРА

Многие таллиннцы и гости города, очевидно, видели в соборе Александра Невского на Вышгороде памятную доску. На ней высечены имена офицеров и матросов, погибших на подводной лодке М-200 в 1956 году здесь, на Балтике.

Несколько лет назад погибший экипаж был перезахоронен на Русском кладбище в Палдиски. Весь город провожал тогда погибших, хороня их со слезами и душевной болью во второй раз. Наша газета в свое время подробно рассказывала и об этой церемонии, и об этой лодке, и о старшем лейтенанте Колпакове, единственном из офицеров оставшемся в живых и взявшем на себя командование в этой полумертвой лодке. Это была мучительная, страшная, растянувшаяся на четверо суток смерть.

Торжественный миг «освящения» офицерских кортиков.

Недавно петербургское телевидение показало фильм об этой трагической истории. Он так и называется «Середина века». Это хрущевские времена со всем тем, что было в них хорошего и плохого, со всеми надеждами и трагедиями того периода…

Ведущим в этом фильме был замечательный артист — Сергей Юрский. И он не просто читал текст. Было видно, что всем сердцем он переживает эту драму хоть и не знакомых ему, но близких людей, драму страны, швыряемую волюнтаристскими, непродуманными решениями.

Вот тогда многие из нас впервые увидели портрет лейтенанта Колпакова, Славы Колпакова, как называли его друзья, как называл его ближайший друг и однокашник, ставший знаменитым писателем, — Виктор Конецкий. И мне кажется, я никогда не забуду это лицо, навсегда оставшееся молодым, эти светлые, пристальные глаза, словно глядящие куда-то вдаль. В мучительный свой конец?

Виктор Конецкий в своей книге «Соленый лед» рассказывал, что Слава пришел в военно-морское училище из танковых войск. Со свойственной ему легкой усмешкой Виктор говорил, что Слава, наверное, здорово привык к тесному мирку танка, потому и стал подводником. Хотя, как писал тот же Конецкий, Слава радостно любил жизнь и все то красивое, что встречал в ней. Он выглядел философом натуральной школы и чистокровным язычником. Естественно, такие интересы, такие склонности и поведение не могли нравиться начальству.

Оно, как рассказывал Конецкий, и считало Колпакова просто разгильдяем. А может быть, даже хулиганом… Думали ли тогда суровые и строгие отцы-командиры, что в самые тяжкие, мучительные, последние часы и минуты своей жизни Слава Колпаков поведет себя со столь редким мужеством, что останется навеки в памяти многих поколений моряков. И конечно, своих однокашников, всех тех, кто учился с ним в I Балтийском военно-морском училище…

Вот эти подготы, «первобалты», как они привыкли себя называть, и собрались в Петербурге в тот самый день, когда 55 лет назад им, молодым, впервые вручили офицерские погоны. В тот далекий, но не потерявший с годами своей торжественности день в строю однокашников были и Виктор Конецкий, и Слава Колпаков, и многие другие, кого уже нет. Но о них вспоминали и утром в училище, бывшем здании приюта принца Ольденбургского, в курсантской столовой, где когда-то гремели мисками, и вечером в Петербургском Доме национальностей, бывшем имении барона Штиглица, где столы были поставлены большой буквой «П». Раньше за этими столами не поместился бы весь этот первый выпуск I Балтийского училища, но теперь они сидели здесь все, кто мог прийти, приехать издалека. И ведь приехали — из Москвы, из Таллинна, даже из Израиля…

И Боже мой, что это был за вечер… Радость, перемешанная с грустью, со слезами. И воспоминания, воспоминания…

Они все были разными, эти ребята. Но все или почти все знали друг о друге. И в каждом из них, как они сами говорили, жил неписаный подготский моральный кодекс — они знали, что праведно и что дурно, что можно и чего нельзя. И умели дружить. Жизнь и служба разбросали их, но не разъединили. Подготский поэт писал по этому поводу:

Друзья разбрелись
по широтам,
От пальм до арктических
льдов,
Примолкнем, ребята, —
а кто-то
Ушел, не оставив следов.

Кстати, для тех, кто не знает, скажу, что подготами называли себя те, кто учился в послевоенные годы в подготовительном училище. Эти ребята помнили войну, горящие эшелоны, бомбежки и т.д. Кирилла Краснопольского, голодного, полуоборванного мальчишку, в трудном 45-м устраивал в подготовительное училище знаменитый Папанин. И угадал… Проплавав долгие годы на военных кораблях, Кирилл стал старшим научным сотрудником Военно-морского музея в Ленинграде-Петербурге.

А подгот Слобожанкин, яростно мечтавший о боевых кораблях, не смог перейти в высшее училище по зрению, требования, как известно, были очень высоки, но зато стал знаменитым врачом. Сейчас он номинирован на звание «Лучший хирург России». Мы узнали об этом на вечере встречи, и вовсе не от него, сам он клялся и божился, что ничего такого не слышал.

И хотя доктору Слобожанкину не пришлось, увы, служить на флоте, нет и не было, пожалуй, более постоянного и верного участника всех этих встреч однокашников. И когда я тихонько спросила его, почему это так, что именно столь тянет его на эти встречи, он так же негромко, но твердо сказал, что этому училищному, морскому братству обязан всем тем хорошим, что в нем есть. И я не удивилась этим словам. Так уж устроены бывалые люди, что не боятся сентиментальных слов. Об этом писал еще Конецкий, сам не боявшийся в своих книгах так открывать душу, писать так пронзительно и откровенно, что становилось зябко нам, читающим, потому что казалось: и в твоей душе, в твоей голове бродят такие же или почти такие мысли, но никогда не решишься их высказать, хотя бы потому, что не можешь сформулировать, не умеешь. А он мог… И его откровения, его мысли, его видение жизни не просто поражали, они казались открытием мира. И хотя известно, как любили его читатели, как верили ему моряки, все кажется, что не сказали ему при жизни каких-то особых слов, чтобы он понял, почувствовал, как он дорог, как он нужен. Незадолго до смерти он сказал, что верит: его будут хоронить моряки, и правда, на его похоронах плакали седые адмиралы.

И здесь, на вечере встречи мы все, однокашники, постаревшие друзья его молодости и их жены, постояли молча, подняв рюмки в его честь. И в память о Славе Колпакове, и в память о многих других… Не зря другой подгот и первобалт Леша Кирносов, ставший потом известным поэтом, писал шутливо:

А научившись щеки брить,
Мы вывели и доказали,
Что водка испокон веков —
Веселье русских мужиков.

Или еще…

Попытки, промахи, удачи,
Успехи, новые штаны,
Победы, сдачи, пересдачи
Мы водкой смачивать
должны.
Мы пьем и в праздники,
и в будни,
И до, и после пополудни,
Пьем в увольненье, в отпуску,
Гоняя серую тоску…

Эти и другие стихи флотских умельцев под всеобщий хохот читал Роман Ромейко-Гурко. Казалось невероятным, что память его вмещает столько стихотворных строчек, смешных, скептических, грустных. Флотские люди вообще склонны к юмору. Тот же Виктор Конецкий заметил, что «юмор — это то, что выпадает в осадок при делении бесконечной торжественной глубокомысленности мира на анекдотическую краткость человеческого века». Может быть, морякам особенно понятна эта краткость человеческой жизни…

Впрочем, на вечере пили мало. Больше слушали стихи, пели старые флотские песни, вспоминали. Вспоминали, например, как в 48-м, совсем еще мальчишки, подготы, стояли на набережной Невы с вещмешками за плечами, в белых брезентовых робах, в строю по четыре, и ждали погрузки «на старика «Комсомольца». Они отправлялись тогда в первое заграничное плавание. А на другой стороне набережной толпились мамы, бабушки, знакомые девушки. И только отцов было чрезвычайно мало. Недаром кто-то из них сказал, что у их поколения не было и не могло быть никаких разногласий с отцами. Хотя бы потому, что многие своих отцов и не помнят. Они или убиты на войне, или умерли от ран в первые послевоенные годы.

Поразительный это все-таки был выпуск. Уникальный в своем роде…

Вспоминаю Романа Ромейко-Гурко… Он как раз сидел за столом напротив меня. Колоритнейшая личность… Потомок старинного дворянского белорусского рода в 22-м поколении. Родоначальником «гурков», как, смеясь, говорит Роман Данилович, был Гурий Олехнович Ромейко, в 1539 году наместник смоленский в воеводстве Витебском. Потомки его и стали Ромейко-Гурко. Упоминание об этом древнем роде, служившем в России, есть в словаре Брокгауза и Ефрона, в Русском Биографическом словаре, во многих других книгах, рассказывающих о славных фамилиях России. В роду было два фельдмаршала, генерал-губернатор Варшавы, один из последних генерал-губернаторов Петербурга.

Сам же Роман Ромейко-Гурко с гордостью, а впрочем, и с неким оттенком юмора относящийся к своей двойной фамилии, плавал на Севере, ходил Северным морским путем, ожидая, когда расступится лед в проливе Вилькицкого, тралил мины, оставшиеся после войны у Владивостока, Совгавани, в Татарском заливе и в заливе Лаперуза — названия-то какие. И надо было слышать, с каким вкусом, совершенно особым чувством произносит эти названия, знакомые нам по любимым с детства книгам, Роман Данилович. Впрочем, мины — это уже совсем другая «романтика»…

Он, дворянин по рождению, потомок старинного богатого рода, 13 лет жил в глухом таежном селе на Дальнем Востоке. У него и до сих пор сохраняется вырезка из старой газеты, где в заметке под названием «Культура в таежных поселках» говорится о том, как там, «где еще недавно бродили медведи, сейчас построены дома, появились телевизионные антенны, и гражданин Ромейко-Гурко первым купил телевизор». Впрочем, сам «гражданин Ромейко-Гурко» со смехом вспоминает, что это была «зона неуверенного приема телевидения». Словом, можно представить себе, с какими перерывами, сложностями, массой поломок, провалов там смотрели этот единственный телевизионный канал. Вот так жили и служили морские офицеры. И их семьи…

Пройдя многие ступени в Военно-морском флоте России, пройдя Северный Ледовитый, Тихий и Индийский океаны, Роман Ромейко-Гурко, потомок старинного белорусского рода и российский офицер, стал советником флагманского штурмана Военно-морского флота Египта. Вот как нежданно порой складывались судьбы этих людей.

…А недалеко от Ромейко-Гурко сидел за столом другой выпускник I Балтийского. Гораздо более молчаливый, чем другие, он тем не менее привлекал к себе взгляды многих. К нему приходили, с ним заговаривали… И было видно, каким уважением пользуется этот человек. Впрочем, это неудивительно. Судьба его тоже интересна, даже, я бы сказала, уникальна.

Когда-то Вася Кострюков приехал поступать в «Страну Подготию» из российской деревенской глубинки. Казалось, не поступит… Где ему было тягаться с ленинградцами и москвичами, тоже не без труда проходившими жесточайший конкурс в это училище.

Тем не менее подготовительное училище он окончил золотым медалистом — с одними пятерками. В высшем училище стал сталинским стипендиатом. Теперь — профессор, доктор наук, лауреат Государственной премии России, преподаватель Дипломатической академии.

Можно было бы вспомнить и Леонида Власова, он тоже не мог не прийти в этот день в училище. Профессор, член международного сообщества писательских союзов, член финского «Миккели-Клуба», кавалер серебряного креста Георгиевского союза России — перечень званий можно было бы продолжить (хотя некоторые из них вызывают сомнения, впрочем, чего не бывает…), добавив ко всему этому еще и то, что Власов, пожалуй, единственный русский исследователь жизни и деятельности маршала Маннергейма, написавший о нем целую серию книг, они изданы в Финляндии и России.

Кстати, невозможно не вспомнить, что вместе с этим курсом учебу в подготии начинал и Валентин Пикуль, но, увы, был изгнан из училища за неуспеваемость. Это не помешало ему, однако, стать популярным и многими любимым писателем. Ромейко-Гурко вспоминает, как Пикуль и позднее приходил к ним в училище в своей слегка замусоленной зеленой велюровой шляпе. Очевидно, все-таки тосковал по училищному морскому братству. Да и немудрено… Недаром повторялись эти стихи:

Подгот — не трус, подгот —
не жмот.
Подгот — он никогда не врет.
Подгот друзей не подведет —
Всегда найдет, поймет, спасет.
Подгот всегда готов в поход:
Прикажут — Эверест возьмет,
Прикажут — сквозь огонь
пройдет
И жизнь положит за народ.

В то время Пикуль как раз начинал писать свой знаменитый «Океанский патруль», рассказывал какие-то подробности. Конечно, это было интересно…

Ну, и Иван Краско, знаменитый ленинградский-петербургский актер, отец любимого всеми, недавно умершего, к сожалению, киноактера Андрея Краско, был тоже однокашником, одним из этого выпуска. Про Ивана Краско училищные поэты тоже сочиняли: «У Ивана дар природы — годы Ваню не берут. Несомненно сможет он в роли юного Ромео на любой залезть балкон…»

Словом, вот такой это был выпуск. Он дал стране, Отечеству множество известных людей — высококлассных морских специалистов, сделавших бы честь флоту любой державы, дал писателей, актеров, ученых. Блистательное российское морское офицерство… Я рассказываю об этом сегодня потому, что в Эстонии немало бывших морских офицеров, в том числе и выпускников этого училища. Сегодня им трудно. Но они никогда не забывают и не должны забыть о своей особой участи, особой чести — причастности к русскому морскому офицерству, традиции которого, неписаные, но твердые правила поведения и жизни, особый кодекс складывались и утверждались с незапамятных времен…

И еще одно, совсем уж напоследок… Татьяна Акулова-Конецкая, жена и друг, не хочется говорить — вдова писателя, генеральный директор Морского фонда им. Виктора Конецкого, утвердившего особый памятный знак «Жене моряка», вручила от имени Совета фонда, в который входят именитые моряки, этот знак одной из присутствовавших там женщин. Наверное, это справедливо — учредить такой знак. Как тут не вспомнить старый, всеми любимый фильм «Офицеры», где генерал, герой фильма говорит другому: «Сколько у тебя орденов…» И этот другой, уже поседевший генерал, кивнув на жену, отвечает: «Половина — ее…»

Да, все победы и радости, провалы и болезни, все трудности, вся жизнь — пополам…