"Молодежь Эстонии" | 18.12.08 | Обратно

Разорванная душа. Срастется ли?

С Наталией НАРОЧНИЦКОЙ беседует Нелли КУЗНЕЦОВА

Наталия Нарочницкая: «Отечество — это вечный дар...» Фото Алексея СМУЛЬСКОГО

— Когда-то академик Панченко, слывший убежденным антисоветчиком, антикоммунистом, написал в одной из своих статей, что большевики в конце 20-х, в 30-40-е годы добились такого взрыва энтузиазма, такого высочайшего подъема в народе, в тысячах и миллионах людей, подобного которому не знал и, возможно, никогда не узнает мир. И это объединяло народ. В 90-е годы русскую национальную идею пытались искать чуть ли не в приказном порядке. А сейчас, похоже, в качестве русской национальной идеи выдвигается православие? Ничего другого так и не нашли?

— Ну, во-первых, скажу по поводу энтузиазма... Вряд ли большевистская революция в стране вызвала столь широкий и столь единодушный энтузиазм. Другое дело, что для незападных миров, которые не были самостоятельными субъектами истории, эта идея переворота, полного переворота в мировой политике сыграла роль, послужив их эмансипации. Может быть, поэтому с таким вниманием, с таким упованием смотрели на Советскую Россию эти страны, эти миры.

Что же касается самой России, то она была ввергнута в страшную пучину Гражданской войны. А сколько можно было воевать с крестьянством, подавляя его и уничтожая таким образом носителей национального религиозного начала! Вот дух Мая 1945 года, когда Советский Союз стал символом Победы над фашизмом, который, безусловно, был падением Запада в языческую доктрину неравнородности разных людей и разных наций, вот тогда дух Мая породил огромный энтузиазм.

А после 91-го года, о котором вы вспомнили, нам как раз проповедовались ценности нигилизма. И только через десятилетие все как-то осознали, что без целей и ценностей за пределами обычной, земной, обыденной жизни, за пределами материального и только материального не может быть исторического проекта. Русская национальная идея, о которой так много говорят и спорят, никогда не представляла собой никакой доктрины, предназначенной для тезисного прокламирования. Это ведь факт. Даже у Бердяева, известного философа, у которого есть книжка на эту тему, вы не сможете, говоря о русской идее, выделить первое, второе, третье... Поэтому, наверное, все-таки русская национальная идея, если вообще можно о ней говорить, это есть некое метафизическое сочетание ценностей, таких, например, как вера, надежда, любовь.

Видите ли, если смотреть на вещи реально, чисто практически, то в такой стране, как Россия, с ее огромными расстояниями, разными климатическими условиями, отдаленностью каких-то центров жизни друг от друга необходимо иметь какой-то стержень, который держит страну, людей не штыками, а духовно, ощущением принадлежности к целому, что удерживает государство от распада. Таковым всегда была православная вера с ее системой ценностей, приоритетов.

— Вообще-то известно, что православная вера помогала сохранять свою русскость и людям, покинувшим Россию еще во времена Раскола.

— Конечно... Наверное, есть идеал святой Руси. Речь идет не об отношении к собственному государству как к чему-то святому и непререкаемому, а именно об идеале. Об этом говорил еще и знаменитый философ Владимир Соловьев. Это идеал нравственный, то есть это максимальное стремление воплотить в историческом творчестве приближение к некоему христианскому идеалу, который, конечно, был задан православной верой. Поэтому вера, Отечество, любовь, долг, честь — все это на протяжении истории было для русских людей высшими ценностями, за которые можно было пожертвовать жизнью. Православная идея и русская идея были неразрывно связаны между собой, они были тесно связаны и с идеей славянства, о чем писал, например, Данилевский, да и не только он. Но это совсем не означает, конечно, что в сегодняшней жизни мы можем руководствоваться как политическим кредо исключительно апелляцией к мотивам славянофильства.

— Но этот давний спор между славянофилами и западниками все продолжается. Он никак не может закончиться...

— Да, но этот старый спор воспроизводится сегодня в столь примитивной форме, что мне кажется очень важным заново осмыслить наследие славянофилов и западников, потому что, на самом деле, они были отнюдь не антитезами. Это, по существу, две стороны богатого русского сознания. И я могу привести суждения двух знаменитых людей. Константин Кавелин, выдающийся русский историк, признанный западник, говорил, что каждый честный, думающий русский человек не может не чувствовать себя наполовину славянофилом, наполовину — западником. А Иван Киреевский, основатель славянофильской идеологии, говорил примерно то же самое: «Кто бы из нас ни желал исчезновения из русской жизни либо всего западного, либо всего чисто русского, не произойдет ни того, ни другого...» И это понятно. Ни то, ни другое течение не могло разрешить и не разрешило проблемы русской жизни. И, очевидно, приходится ожидать чего-то третьего, возникающего из взаимодействия этих двух начал.

— Это тем более интересно, что и у нас в Эстонии слышались отголоски знаменитого утверждения Киплинга о том-де, что Восток есть Восток, а Запад есть Запад, и им не сойтись никогда. Странно, быть может, но эта общая, да еще и несколько искаженная мысль, формула переносилась на реальную, бытовую почву. И мы не раз слышали разговоры, что-де русским и эстонцам, России с Эстонией не сойтись никогда, как Западу с Востоком.

— Я бы сказала, что сегодняшние воинствующие западники, постсоветские либералы мыслят о Западе, в основном, категориями банков, иных современных общественных доктрин. Вряд ли они знают по-настоящему, что такое — великая европейская культура, вся пронизанная поиском христианской истины.

— Тем не менее многие с тревогой, с горечью говорят о закате западной католической цивилизации, ее возможной гибели...

— Об этом тревожатся и на Западе. Все выдающиеся умы Запада действительно обеспокоены. Говорят, что происходит дехристианизация понятий, растет ценностный нигилизм. Ну, мы слышим: родина там, где ниже налоги, где лучше жить. Правят бал такие крайние, либеральные идеи, исходящие из автономности личности, идет отсев религиозных, семейных, нравственных ценностей. Считается, что такой человек, для которого, где хорошо, там и Отечество, это гражданин мира. Так что угроза великой европейской культуре, безусловно, есть. Что же касается России, то сам факт, что общество обратилось к поискам неких нематериальных побудительных мотивов в продолжении своей истории, свидетельствует о том, что Россия как раз и имеет этот шанс — продлить, продолжить себя в истории. Чисто материалистический идеал абсолютно не способен сохранить нацию, объединить ее и побудить людей жить на своей земле. Мы это уже видели, мы это проходили. Эксперимент истощил себя, жертвы были принесены на алтарь искупления.

Я убеждена, что национальное чувство без высших ценностей деградирует, превращается в зоологический этноцентризм. И рождает деструктивные, абсолютно неблагодатные проявления.

Я, между прочим, все жду, когда же эстонцы как нация отряхнут от себя все эти наслоения. Ничто не может быть более бесперспективным, чем строить свою государственность, свою историческую стратегию на очень коротком, единственно выбранном из всей своей длинной, большой истории моменте сотрудничества с гитлеровской Германией. У любого христианского народа высшие ценности все-таки лежат за пределами идей мщения или чего-то подобного.

Мне объясняют, что эстонцы — маленькая нация, а в стране слишком много неэстонского населения, и это вызывает тревогу по поводу своей идентичности. Я понимаю. Но я знаю и другое. Ненависть, замкнутость на себе, в себе никогда еще не приводили к росту нации, ее утверждению в мировой истории. Уж какие мы видели примеры. Какие нации, крупные, между прочим, попадались на этом соблазне, и к какому полному банкротству они приходили.

— Может быть, это мы, русские, не можем жить без идеи? Нам мало колбасы, нам нужен смысл. Это ведь именно в русской литературе нашелся герой, некий помещик, который покончил жизнь самоубийством, поскольку не нашел смысла, идеи, без чего жизнь казалась ненужной, пустой.

— Я думаю, это свойственно не только русским. Но в русском историческом мышлении это стремление осмыслить: кто мы? Зачем живем на Земле? — присутствует явно и ощущается очень сильно. Хотя должна сказать, что Россия никогда не соответствовала своему идеалу — святой Руси. Этого невозможно достигнуть. Но в отличие от Запада мы сами себя и обличаем. Контраст между реальностью и идеалом всегда был предметом обсуждения, зачастую болезненного.

— Да уж, никто так не громил собственную историю, никто так не разоблачал, не копался в своем прошлом, в собственной душе, никто так себя не уничижал...

— Но мы никогда не отрекались от идеала. Западный христианин как бы отступает от собственного идеала, признавая, что он несовершенен, грешен, и считая, что грехи вполне допустимы. И все довольны. А мы... Посмотрите, сколько у нас споров, скажем, об Иване Грозном, хотя и до сих пор нам небезразличны нравственные целеполагания власти. А кто на Западе стыдится, скажем, Екатерины Медичи, которая за одну Варфоломеевскую ночь затопила город потоками крови, погубив в 6 раз больше людей, семей, чем Иван IV за 30 лет своего царствования? Или кто стыдится Генриха VIII, который обезглавил великого гуманиста Томаса Мора за то, что тот отказался признать авторитет короля выше, чем авторитет Бога?

Хотя я совсем не склонна демонизировать западного человека. Я и там вижу постоянную внутреннюю дискуссию. Другое дело, что общество создало там такие механизмы, которые лишь минимально побуждают человека к служению высшим идеалам, настолько там все удобно устроено.

— Наталия Алексеевна, вы много ездите, общаетесь с огромным количеством людей, видите это русское рассеяние. Тысячи, миллионы русских людей оказались в разных странах. Может ли быть как-то объединено это русское рассеяние? И если может, то — чем?

— Важно определить то главное, что есть у нас общего, что нас объединяет. Это, скажем, ощущение принадлежности к великой русской культуре, к многовековой истории. Вообще есть понятия «Отечество» и «государство». Это совсем не тождественные понятия, хотя они, конечно, очень связаны между собой. Государство — это политический институт, всегда несовершенный, потому что это творение человеческих рук. А Отечество — это вечный дар, данный нам для исторического делания. И в этом делании у нас всегда будут взлеты и падения, грехи и раскаяния. Человеку может не нравиться, что сегодня представляет собой государство, но если есть в нем подлинное национальное чувство, то главным все же остается это ощущение принадлежности к великой истории, культуре, что как раз и побуждает его не отвергать и государство, не становиться отщепенцем от собственного государства.

Я думаю, что Русский мир переживает сейчас очень важный этап. В нем возник, как мне кажется, импульс к некоему единству. Я сама вижу, что в Париже, например, где я работаю, на основе каких-то общих чувств, ощущений, представлений примиряются даже те отряды старой русской эмиграции, которые друг с другом всегда ссорились. И забывают о разногласиях.

Вот это воссоединение Церквей... Важность, колоссальность этого события даже невозможно сейчас в полной мере осознать. Это как окропленная живой водой разорванная душа русского народа... А дальше мы можем возрождать и тело. Уже сейчас, воссоединяясь, старые волны эмиграции ищут взаимопонимания с позднейшими. Это совершенно новый этап. Эти симптомы появились, как мне кажется, в последние пять лет. И, на мой взгляд, очень важно не упустить этого. Не навязывая ничего друг другу, надо тем не менее нащупать то, что является связующим.

— Может быть, в дальнем зарубежье эти признаки единения видны рельефнее, ярче, чем, скажем, здесь? У нас все-таки слишком много ссорятся, слишком много какого-то противостояния...

— Я думаю, в ближнем зарубежье, то есть в странах, которые были прежде республиками СССР, все проблемы стоят особенно остро. И поэтому неудивительно, что здесь идут такие битвы за что-то свое. За Историю. Но надо надеяться, что правда победит. И очистит от недобрых, неблагодатных побуждений. Я думаю, строить государство на принципе «против кого», а не «за что» абсолютно бесперспективно.

Я думаю, здесь надо очень твердо сохранять внутреннюю суверенность духа. Нельзя уступать в том, что затрагивает самую сердцевину нашего существования.

Вообще-то мне трудно говорить о том, что здесь происходит, говорить за тех людей, которые все это на себе чувствуют, переживают. Я боюсь допустить какую-нибудь бестактность. Всегда поддерживала и буду поддерживать борьбу русских людей за свои права, за все виды прав. Тем не менее иной раз, глядя со стороны, хочется сказать: «Тебе со мной браниться — честь, а мне с тобой — бесчестье...» Не надо забывать, что мы представители большого, великого народа. Не стоит суетиться по мелочам. Но надо суметь отделить главное от второстепенного, то главное, где ни в коем случае нельзя уступать. Быть может, это, вот такой подход, поможет выработать то, что нас никогда не сдвинет с нашего пути, обеспечит нам наши права, сохранит наше достоинство.