Профессиональная московская театральная среда Виктюка решительно отторгла, вынесла за скобки. Отмахиваясь обеими руками от пошлости, его выставили напоказ и превратили в извечный enfant terrible, пугая друг друга и подрастающее поколение. Конечно, чтобы выглядеть такой гордой, одинокой романтической фигурой, сам Виктюк тоже немало потрудился. Постоянное мелькание на теле- и прочих экранах, высокодуховные интервью в разных изданиях, заграничные вояжи, экстатические восторги разного рода сексуальных диссидентов, разноцветные пиджаки и, наконец, сами спектакли, в которых все не как у людей. Избыточная, порочная красота, подозрительно изломанные мужчины, постоянно претендующие на женские роли, декадентский яд и прочая театральная мишура слепили глаза и выводили на авансцену демонстративное, кривляющееся притворство.
...Меры Виктюк действительно не знает и не хочет знать. Ему нравится безмерность, там он себя спокойней чувствует. Пиджаков должно быть столько, чтобы публика каждый день ахала от новых нелепых сочетаний. И пусть обзавидуются. На это Виктюк очень рассчитывает. Чужая зависть необходима для имиджа, который выстраивался стихийно, но и продуманно тоже. Виктюк вообще такой человек - стихийный и расчетливый. Для режиссера это важные качества. Он сам себе театр, и природная театральность, бьющая из него, как нефть из свежевырытой скважины, стала образом мысли и образом жизни. Ничем другим он жить не может и без работы просто задохнется. Оттого и кидается в многочисленные проекты, разбрасывая по стране идеи, которых у него в голове не меньше, чем у страны театров, городов и весей. Оттого и откликается на все самые бессмысленные приглашения и предложения. Летит куда-то на один день, чтобы выйти на сцену, мелькнуть пестрой жилеткой в толпе, помахать ручкой, многозначительно улыбнуться в нацеленную камеру - и назад, домой. А дома - шикарная квартира с видом на Кремль, как будто нарочно доставшаяся от сталинских потомков; гордо-обтрепанный "Театр Виктюка" без помещения и без денег, достаточных для осуществления любимых идей; убегающие актеры (последним был главный герой всех прежних успехов Сергей Маковецкий); одиночество.
В одном давнем своем интервью Виктюк рассказал про сон, привидевшийся ему в детстве. Провинциальному мальчику, не любившему пионерских линеек и комсомольских спевок, приснилось, как приезжает он в московский театр Главным режиссером. То же интервью обнаружило, что этот постаревший мальчик из Львова до сих пор помнит, как стоял он перед закрытой дверью в некий храм столичной культуры, а за ней (не для него) звучала божественная музыка. И вот ведь, открыл дверь, захлебнулся музыкой и стал Главным режиссером всем и всему вопреки. И полетел, постепенно захватывая Зимний, почту и телеграф, более всего опасаясь падения с горних высот Духа. Подозревая, что "горний полет" внезапно может закончиться примитивной отверженностью от клана. Встрепенувшись и поведя плечами в богатой заграничной упаковке, он скажет (как его любимые герои): и хорошо, что не свой, так и надо. Правильно - и хорошо, и надо, а горький вкус во рту остается.
От непрекращающегося, тотального карнавала нельзя не устать. Удивительно еще, что Виктюк держался так долго. Трудно не заметить: победительная улыбчивость стала слетать с него, как облупившаяся штукатурка; маска Арлекина и шута покосилась от многолетних усилий и почти совсем сползла, открывая лицо человека тоскующего. Виктюк больше не может, а скорее всего и не хочет это скрывать. У его театра больше нет средств на яркие, шелковые тряпки, на изысканные сценические эффекты, которые умело и броско драпировали застаревшую детскую тоску. Спектакли последних трех сезонов чувствительны и совсем не эротичны. Бедные и печальные, робкие и слезливые, они (что бы ни утверждал в программках их постановщик) говорят не о любви, скорее о смерти, неизбежной и пугающей. Страх смерти и ужас одиночества - вот из чего они рождаются и в пределах чего развиваются, раздражая монотонностью. И это по-прежнему он, Роман Виктюк - победитель и богач, плут и мистификатор, игрок и проповедник, удачливый сочинитель "Служанок" и "М.Баттерфляй". Это он плачет так жалобно, так открыто и так растерянно. Конечно же, ему хочется любви, и вовсе не той, о которой вы все сразу подумали, а совсем простой любви, общечеловеческой. Сочувствия хочется. И, в сущности, как это нормально.
В уже ушедшем от нас сезоне Виктюк выпустил только эту самую "Философию в будуаре" (для него, фонтанирующего спектаклями на разных московских сценах, одна премьера за год - знак беды), которую просто не мог не выпустить. Слишком долго мучился и мусолил. Жаждущему зрелищ народу хотелось скандала. Соединение Виктюка, обожающего расцвечивать зло и порок всеми доступными его воображению красками, с маркизом де Садом, известно что обожающим, обещало нечто возбуждающее и нервы, и взор. Предвкушавшие невиданной на театре откровенности жестоко обманулись.
Впрочем, начинался спектакль совсем даже привычно. Оглушающая музыка; бутафорские фаллосы, нагло прицепленные к надлежащей части мужских фигур, затянутых в блестящие трико; красные полотнища с лубочными эротическими рисунками; ловко спрятанные микрофоны, делающие голос загадочно потусторонним и зловещим; вздохи и придыхания, имитирующие эротический экстаз; кокетливый мужчина, играющий мадам де Сен-Анж, в будуаре которой и происходят все безобразия сюжета. Безобразий довольно много, только вдруг замечаешь, что представлены они как-то не всерьез. То ли Виктюк небрежничает, то ли актеры не тянут. Обстановка скудная, блеклая. Какие-то жестяные арки, аляповато раскрашенные железные кровати, грязные матрасы, школьные парты и грифельная доска. Юную девственницу Эжени активно обучают урокам запретного. Сначала все рисуют на доске (теоретическая часть обучения), потом насилуют (необходимая практика). Публика слегка смущается, ерзает и робко хихикает.
Наконец ей (публике) сообщают, что большую часть жизни знаменитый извращенец и маркиз, чью философию тут разыгрывают в лицах, провел вовсе не в будуарах, а в местах заключения. Последнее его пристанище - Шарантон, сумасшедший дом, где под его руководством устраивались театральные представления. Театр, как известно, лечит и нервы, и нравы, и вообще все лечит. Облегченно вздохнув, догадываемся: дело происходит в сумасшедшем доме. Все увиденное - его, маркиза (и Виктюка, само собой, тоже), театр, предназначенный для коллективного прочищения мозгов и исправления нравов. Вот ведь неожиданность - к концу жизни, испробовав много чего возбудительного, главный садист оказался моралистом. Публика успокоилась и хихикать перестала.
Еще одна неожиданность - в Виктюке тоже обнаружился моралист. Устав перед нами хорохориться и задираться, он захотел, чтобы мы, наконец, возмутились и восстали. Вот зачем гремела музыка и вызывающе колыхались "мужские орудийные стволы", вот зачем нужны были нелитературные выражения и бесстыдные шепоты-вскрики. Чтобы мы поняли, как это мерзко. Что тут скажешь? И зло ужасно, и порок отвратителен. Только вот публика в праведном гневе из кресел не выпрыгивает и если чему возмущается, то очень робко, все больше про себя. Виктюк очень хотел шарахнуть своей "Философией" по нашим заблудшим головам. Долго готовился, примеривался, отходил и снова возвращался. Замахнулся сильно, но ударил вяло. Пожалел, наверное.
Марина ЗАЙОНЦ