Дмитрий Алексеевич Дыба, пожилой коренастый брюнет и заместитель главного редактора газеты "Таллиннские Зори", сидел у обеденного стола и больно подергивал себя за седой петушиный гребень, пересекавший голову. Спорить с Любкой было совершенно бесполезно: сначала она кормила мышь и только потом давала поесть Дмитрию Алексеевичу.
У мыши же, если вдуматься, не было в семье никаких прав.
Судите сами, охотно пригласил Дмитрий Алексеевич невидимых собеседников.
Итак: два месяца назад Дмитрий Алексеевич пошел ночью в туалет, где в самом углу, под сливным бачком, хранились у него две специальные скляночки.
Тут нужно пояснить: дело в том, что Дмитрий Алексеевич не мог без запивки. То есть вино или, там, пиво, разумеется, мог, а водочку непременно запивал. Можно лимонадом, можно водой, все равно. Значит, в одной скляночке спирт, не важно сейчас где и как добытый, а во второй вода, которую Любка ему дозволяла в любом изобилии. И еще: туалет, совмещенный с ванной, единственное место в доме, где Любка разрешала ему запираться.
Ночью, придерживая живот, будто он болит - валун, унесенный с берега моря, Дмитрий Алексеевич крался в санузел, садился для страховки на унитаз, прикрывал колени байковым любкиным халатом огуречной тематики и ощупью доставал.
А в каком-нибудь метре от сидящего Дмитрия Алексеевича, под ванной, в специальном фанерном шкафчике с раздвижными дверями, Любка хранила свою тару - из-под молока, кефира, подсолнечного масла, реже уксуса. И вот оттуда-то, из шкафчика с любкиными бутылками, послышался два месяца назад, ночью, Дмитрию Алексеевичу чуткий и нежный стеклянный перезвон. Дмитрий Алексеевич, не донеся, замер со скляночкой в руке; перезвон повторился.
Дмитрий Алексеевич Дыба ждал, конечно, от своей жены Любки всего чего угодно, но все-таки забраться в шкафчик под ванну и сыграть там на пустых бутылках весеннюю побудку она бы не смогла!
- Какой у Любки музыкальный слух?! - храбрился сам перед собою Дыба.
А впрочем... Стекло зазвонило музыкально в третий раз... Дмитрий Алексеевич встал на колени, подполз к фанерным створкам шкафчика и медленно, приготовив льстивую улыбку, чуть раздвинул их. Мелодия затаилась.
- Любушка! - окликнул Дыба темное эмалированное пространство с бутылками. - Любушка! - повторил он, - ночь на дворе!
Дмитрию Алексеевичу показалось, что где-то, далеко-далеко, задрожали оконные стекла, ветер зашумел за ними, закачались ветви деревьев, распухшие губы рябины припали к бутылкам пьяными поцелуями.
Дыба в страхе дернул что было сил створки проклятого шкафчика, залез всей головою под ванну, встал носом в строй бутылок, но никакой Любки там не было, нет, это мышь заплутала в стеклянном лабиринте, сбилась с дороги, и замшевое ее тело издавало на крутых поворотах в бутылочной тесноте перезвон.
Дмитрий Алексеевич не растерялся, а положил ближайшую бутылку на бок, просторным молочным горлышком к мыши, мышь доверчиво юркнула вовнутрь, он бутылку выпрямил, скрутил из газетных обрезков затычку - то-то Любка не покупала туалетную бумагу, а использовала дыбино служебное положение, - и закупоренная мышь поплыла в коридор.
В коридоре Дыба надел плащ, перекладывая бутылку из руки в руку, чтобы влезть в рукава, выскочил во двор и кинул посуду с начинкой в мусорный бак.
Но напрасно он проявлял осторожность и предусмотрительность: Любка ждала его в квартирных дверях в ночной рубашке. Бигуди, натянувшие на себя волосики цвета мореного дуба, были прикрыты тоненькой сеточкой, а сверху утыканы острыми шипами. Роза ветров молча приставила кулак к подбородку Дыбы.
Дыба рассказал все, что знал сам.
- Ах ты румяный фашист над советским бойцом! - констатировала Любка, дослушав, и тяжелый, пахнущий ромашковым кремом кулак с размаху опустился на беззащитное в своей правде лицо Дыбы.
- Иди сюда! - Любка потащила Дмитрия Алексеевича на кухню, сняла, не выпуская его, с плиты сковородку и, убедившись, что сковородка без снеди, чисто вымыта, развернула Дыбу спиной и огрела между лопаток.
Первый гнев прошел, и Любка заплакала. Дмитрий Алексеевич, отправленный Любкой, быстро сбегал к баку и легко нашел бутылку с мышью. По счастью мышь была жива, хотя дышала с трудом.
- Медленная смерть, Митя, - всхлипывала Любка, любуясь воскрешенной к жизни мышью. - Медленная смерть, без кислорода. Я тебе такого не пожелаю, не то что живому существу!
На следующий день Любка пропилила лобзиком отверстие в фанерных дверцах шкафчика, чтобы мышь могла без хлопот выбираться из бутылочного частокола в квартиру, и запретила Дмитрию Алексеевичу запираться хотя бы и в туалете.
Пил теперь Дмитрий Алексеевич, как в подъезде, на семи ветрах.
И внезапно, ко всем своим обидам, он вспомнил, что обещал театральному рецензенту "Таллиннских Зорь" Сюзанне Мо, сокращенно - Мошке непременно быть сегодня в Городском театре на вечерней премьере.
Ничего хорошего Дыба от премьеры не ждал. Пьеса Егора Брыскина "Хождение по сукам" была ему известна. Сюзанна Мо и привела Егора Брыскина к Дмитрию Алексеевичу, вернее, Брыскин внес Сюзанну Мо на своей шее к Дыбе в редакционный кабинет, и Сюзанна в новой прическе-абажуре пела Егору Брыскину что-то совсем конфузливое, вроде "О, мой хер!", если Дмитрий Алексеевич, конечно, не ослышался. Молодой Егор Брыскин, лет тридцати, не больше, был лысым, но из-за уха у него вырастала длинная коса медицинского цвета зеленки, видимо, приклеенная. Сюзанна Мо просила, чтобы "Таллиннские Зори" купили пьесу Егора Брыскина "Хождение по сукам", принятую к постановке в Городском театре, и успели бы ее полностью опубликовать по кускам как раз к премьере.
Дмитрий Алексеевич, которому сразу и резко не понравился драматург и от которого ему хотелось шарахнуться, как от ватки с нашатырным спиртом, запихнул было пьесу в дальний ящик, но Сюзанна Мо не оставляла его в покое.
- Пойми, я не для себя, - подлезала Сюзанна Мо к Дыбе в редакционной столовой и откусывала с другого конца его бутерброд, - этот талант нужен людям!
- Не нужно этого людям, - хотел ответить Дыба, тревожась за бутерброд, но Сюзанна уже проглотила его, и было видно, как комок с сыром протиснулся к ее желудку, выпирая бугорками по пути следования, и Дыба ничего не ответил, вернулся в свой кабинет и достал папку с пьесой.
- Ты не сможешь оторваться до последней страницы, - брала вослед верхнее "до" Сюзанна.
Дмитрий Алексеевич начал читать, но очень скоро именно что смог оторваться. Криминальная драма повествовала о злоупотреблениях в зоне. Один из охранников за большие деньги брался пронести в лагерь спирт. Спирт охранник налил в презерватив, уместив в резиновом мешочке пол-литра, и такую вроде как грелку примотал бинтом к животу...
- Минуточку! - оживился Дыба. - Я тебе сейчас покажу правду жизни!
Из верхнего кармана пиджака, куда Любка вшила намертво белый платок, из складочек и лепестков этого платочка, Дмитрий Алексеевич вытащил пожелтевшую, но вполне годную двойную упаковку. Оторвал половину, расправил пересохшее скрученное колечко и заспешил к умывальнику. Он открыл кран над раковиной и направил струю в презерватив. Презерватив быстро наполнился, раздулся, но не рвался и не протекал.
- Умели работать! - загрустил Дмитрий Алексеевич, закрутил кран и выбросил в урну мокрую резинку. Пьеса, несмотря на правдивость, вызывала у него стойкое отвращение.
И не напрасно: на следующий день, оставив дома костюм с наполовину использованной упаковкой презервативов в кармане, Дмитрий Алексеевич явился на работу в свитере; но не успел он открыть летучку, как грохнул телефон, секретарша пискнула: "Срочно!", и любкин голос проткнул его барабанную перепонку острой вязальной спицей:
- Где второй, Дмитрий?! Где второй?!
Пережитый тогда ужас и сейчас с готовностью отозвался в голодном животе Дыбы.
Любка наконец внесла и его миску, где в беловатой жиже плавали, покачиваясь, пельмени. Сероватый фарш вываливался комками.
- А-а-а, - вдохнул Дыба и замечтался, глотая.
Хорошо кушал Дмитрий Алексеевич Дыба, заместитель главного редактора "Таллиннских Зорь", только на поминках. Не считая куски, имея удовольствие. По долгу службы он часто бывал на похоронах и любил эту работу. Он всегда все делал сам: и писал "Памяти друга", и произносил речь, поглаживая усопший лоб очередного коллеги:
- Не место красит человека, а человек место, - начинал обычно с горькой улыбкой и пожиманием плеч, словно удивляясь собственным словам, Дмитрий Алексеевич и указывал на гроб. - Если бы мы писали так ярко, так глубоко, как имярек, по которому мы неутешны, то знали бы, что остаемся пока на своих местах не зря.
И так далее.
Потом все ехали на кладбище. Летом там можно было набрать грибов в пакетик, а зимой пройтись по чистому, хрустящему снежку. Славно!
И вот уже застолье - доброе, обильное, ласковое. Все друг друга любят, едят. Водочка стоит открыто, гордо. Запоют что-нибудь милое, берущее за душу. Никто не торопится, и Любка сидит притихшая, если ее вообще пригласят.
Пошел, конечно, Дмитрий Алексеевич Дыба в Городской театр на премьеру "Хождений по сукам", куда денешься.
Спектакль начинался издалека: уже за два квартала от театра возможные зрители попадали в тесный людской коридор из артистов, переодетых в лагерную охрану. Вохра держала на поводках крупных немецких овчарок. Собаки рвались с поводков и вставали на дыбы, будто они на Аничковом мосту в Петербурге, где Дмитрий Алексеевич Дыба никогда не был, но кони-то с моста, наклоняя морды вбок, разбрасывали вокруг хлопья пены, похожие на метель.
Лагерную зону огораживали несколько рядов колючей проволоки, натянутой между колоннами Городского театра. Для зрителей была открыта половинка парадных дверей, билеты назывались пропусками.
На колючей проволоке, прошитый за побег автоматной очередью, лежал ведущий артист Городского театра Аркадий Яблоков. Лагерная роба на нем была ему не по росту, голые ступни, нанизанные на проволоку, смотрели в небо.
Дмитрий Алексеевич совершенно не известно для чего наклонился и вдруг вежливо потрогал ногу Яблокова. Артист застонал. Над артистом остановилось облачко дыма. Это подошел, надменно куря, драматург - премьер Егор Брыскин. С ним была Лорейда. Ее голова была обмотана бусами, прикрывавшими прорехи в челке, изрядно потрепанной сегодня утром Сюзанной Мо, сокращенно - Мошкой. Егор затягивался и давал ту же сигаретку Лорейде, она подставляла пухлые губы, а руки ее были заняты: она обнимала драматурга.
Дмитрий Алексеевич, застигнутый врасплох за троганьем ноги, поморщился и распорядился:
- А вы бы не курили здесь лучше! - и помахал рукой над расстрелянным, потянул из кармана платок, но тот, как известно, был пришит намертво, оставалось буквально рукавом вытереть кровавый пот со лба Аркадия Яблокова, что Дмитрий Алексеевич и сделал, вымазавшись в чем-то коричневом и жирном.
- Прошу полюбоваться! - хрипло обрадовалась Лорейда. - Любуйтесь, демиург, во все глаза. Вот вам в подарок дальтоник: он не способен отличить искусство от жизни! - и Лорейда, звякнув бусами, утомленно легла головой на плечо Егора Брыскина.
Скакала рядом уже Сюзанна Мо, но как ни подпрыгивала, а дотянуться до головы Лорейды и покончить с ее челкой не могла. Сюзанна Мо подгребала под себя воздух и пыталась взлететь, но Лорейда была высока, а Сюзанна Мо была мала, хотя на высоких каблуках казалась выше.
Тогда Сюзанна, подложив под себя сумочку, осторожно прилегла на колючую проволоку рядом с Аркадием Яблоковым, обняла его и поджала ножки, чтобы привлечь к себе внимание, - тут же весь колючий гамак просел, увлекая за собой театральные колонны.
Одну колонну Дмитрий Алексеевич Дыба, привыкший к ответственности заместителя главного редактора "Таллиннских Зорь", подпер плечом, водрузил на место, побежал ко второй, но молодой драматург-премьер Егор Брыскин подхватил в этот момент Сюзанну Мо за спасательный жировой пояс у талии и вырвал ее с корнями из декораций.
Сюзанна Мо барахталась в крепких руках драматурга и больно отбивалась, но Егор Брыскин все-таки пронес ее в фойе, откуда еще некоторое время доносились крики Лорейды: "Бросьте! А я вам говорю, бросьте!", потом все потонуло в собачьем лае.
Шагнул наконец в фойе и Дмитрий Алексеевич Дыба.
- Давно дожидаемся! - говорила всем пожилая, отливающая синевой билетерша. - Ваше место у параши, - с особым почтением обратилась она к Дмитрию Алексеевичу и направила его к директорской ложе. Там лежала, высоко подняв ножки и поправляя на них колготки, Сюзанна Мо, театральный рецензент.
По проходу, тяжело дыша, как дышит нелюбимая женщина во время акта любви, бегали собака с охранником. На сцене долбила мерзлую породу группа заключенных в телогрейках. Рядом, присев на корточки у костра, жрал тушенку вор в законе.
Сюзанна Мо опустила ножки, села на попку и открыла блокнот. "Мимо кассы" - записала она, видимо, название рецензии.
- Не нравится? - заглянул в блокнот Дмитрий Алексеевич Дыба.
- Я эту кашу уже кушала, - ответила Сюзанна Мо с обидой.
Дмитрий Алексеевич замолчал, он никогда не вмешивался в дела культуры, то есть дела Сюзанны Мо, сокращенно - Мошки. Но на душе у него потеплело: кажется, разочаровался его театральный рецензент в своем Егоре Брыскине.
Заключенные на сцене обменивались матом и долбили тоннель. Работы было непочатый край, им бы замолчать и поднапрячься, но они только для вида размахивали кайлами, и тоннель, становилось ясно, не пробьется и к третьему акту.
Обычно, приходя в театр, Дмитрий Алексеевич сразу осведомлялся, а сколько собственно времени продлится представление, и сидел потом спокойно, считая про себя до тысячи, потом опять до тысячи, потом снова до тысячи - сколько потребуется. Сегодня же, из-за всей этой толчеи у входа, о самом главном, о времени, Дмитрий Алексеевич спросить позабыл и сидел теперь в полной неизвестности, а потому тоска его подкатывала к горлу и билась там, образуя тугой комок, ибо она не знала, на какое время рассчитана.
Любая определенность лучше неизвестности, - решил Дмитрий Алексеевич Дыба и, подобрав живот и показывая на него Сюзанне Мо бровями, двинулся к выходу.
- Давно дожидаемся! - опять обрадовалась ему давешняя билетерша, отливающая синевой. - Здесь, голубчик, пайки, здесь! - подтолкнула она его к буфету.
В буфете, за столом с тарелками и судками, сидел Сильвестр Петрович Гоби по кличке Шурик, издатель и юбиляр. При нем - Светка, хозяйка торгового куста с пионерским костром на голове, и завитой шатен, танцевавший вокруг пистолета.
"Везде, везде обида!" - удивился Дмитрий Алексеевич Дыба. Еще только вчера гуляли у Шурикана, а он опять выставляется и веселится. А ведь каких-нибудь всего лишь пять лет назад ходил Шурка в подчиненных у заместителя главного редактора Дмитрия Дыбы, слюнявил из зала суда репортажи, трешки считал и благодарил, благодарил за все Дмитрия Алексеевича, его!
Юбиляр приветственно замахал Дыбе, подозвал к себе, пихнул Светку, та, шевеля грудями-сиротами, залезла под стол и вылезла с дополнительной табуреткой, рэкетир налил Дыбе полный стакан, Дмитрий Алексеевич выпил, вздохнул, выпил еще и еще вздохнул, но обида на Шурку не проходила, и он приник к завитому с пистолетом.
Танцор, представившийся Тюрей, и сам хотел обняться с Дмитрием Алексеевичем. Вот что он зашептал Дыбе на ухо:
- Ты, Митяй, главное, сразу соглашайся. Сразу, тогда не обижу. Ты нам - рекламку, мы тебе - спиртяшку. О! В рифму вышло!
- Какую рекламу? Вы же в рэкете, - оглянулся по сторонам Дыба.
- Был, - шептал Тюря, - был в рэкете. Два "мерса" загнал насмерть, когда уходить пришлось. Хвать баксы - они у Шурикана была зарыты за домом, а их нету. Есть они, да по ним яблонька корни пустила, проросла по ним яблонька, да и все тут. Не тронул я ее, это грех.
- А жить-то как?! - Дмитрий Алексеевич выпил полный и заплакал. Слезы вытекали из глаз ровно и не мешали.
- Ха! Подобрали добрые люди! - утешал его Тюря. - Подобрали и сделали меня коммерческим директором больницы. Так-то вот.
Дыба пил и пил, но не пьянел, помня, что он заместитель главного редактора "Таллиннских Зорь" и всегда на виду. Перед тем, как из зала выйти людям, Светка сволокла его в кухню буфета и прислонила к огромному боку холодильника. Дыба пытался несколько раз залезть вовнутрь холодильника, но всякий раз не помещался между желтыми глыбами масла, тупыми блоками сыра и еще чем-то упругим в фольге.
Ночью он проснулся и захотел есть. Чего-нибудь горяченького. Пусть даже пельменной жижи.
- Любушка! - позвал он робко и закрыл лицо ладонями, укрываясь от побоев.
Ему показалось, что где-то далеко-далеко, за окном, запела рябина, заламывая ветви и закручивая листья на папильотки...
Через час, опохмелившись из холодильника, Дыба врубил свет в зале и занял свое место в директорской ложе. На бортике лежал блокнот, забытый Сюзанной Мо. Дыба вырвал из него лист и почувствовал, что он ничуть не хуже какого-нибудь Егора Брыскина.
Крупно, во всю ширь листа Дмитрий Алексеевич Дыба вывел: "ПЬЕСА".
Он прикрыл глаза, и сразу по проходу пополз смертельно раненный боец. Пули искусали его руки, искромсали голову, грудь, ноги. Нет, даже лучше: ноги в середине прохода совсем отвалились, остались лежать у тех рядов. Кто-нибудь пусть подберет их и подаст бойцу, но ему ничего не надо. Он ползет и ползет, а на сцене кругом стоят землянки. Да, спиной к зрителям, их можно сделать из суфлерских будок. Война идет. Боец, умирая, подползает к первой землянке.
БОЕЦ. Сестрица, пить!
Из землянки выглядывает офицер.
ОФИЦЕР. Здравствуйте. Вам кого?
БОЕЦ. Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, это медсанбат?
ОФИЦЕР. Нет, к сожалению, это ставка.
БОЕЦ. Большое спасибо. Извините.
ОФИЦЕР. Не за что. Счастливого пути.
Офицер скрывается в землянке. Боец, умирая, ползет дальше.
БОЕЦ. Сестрица, пить!
Из землянки выглядывает офицер.
ОФИЦЕР. К сожалению, враги отравили все колодцы.
БОЕЦ. Ничего страшного, хочу перед смертью водицы родной земли.
ОФИЦЕР. Сестрица, пить!