Небосвод, устланный коврами


Купеческая гавань - Успех Никто не пьет в Стамбуле кофе по-турецки. Кофе по-турецки пьют в Батуми, на набережной: черный кофе, чья чернота и горечь доведены до углей, сгоревших на золотом солнце; на золотом солнце, поджаривающем бирюзовые камешки воды, измазанные угольными, дегтярными боками сухогрузов.

Никому не нужен кофе в Стамбуле. Пьют тяжелый (как бывает тяжелое дерево) чай из вазочек с удавленными талиями; он туманит голову монотонностью коричневого напева, он в масть мареву и мороку, он рядом с бирюзой, взвизгивающей в объятиях золота на мечетях Самарканда, противостоящих линии горизонта.

Но в глиняном, кривоногом, залепляющем рот и глаза Самарканде пьют чай из пиалушек в чайхане, на ковре, подвернув ноги по-турецки, и едят копеечные сладкие подушечки. А еще едят самсу, чье тесто с нездоровым цветом лица - с сероватым отблеском выпекается на стенках раскаленной глиняной ямы.

Разве так называется самса в Стамбуле? Лагман по-турецки называется самса в Стамбуле; и по улицам бегают турецкие клерки с гуталинными усами - на подносах, похожих на беседки, увитые виноградом, они несут в удавленных вазочках чай, они несут быстро, выставив вперед руку с подносом, и этот их танец, этот их ковер-самолет с кистями запаха вдоль по улицам, темнеющим и чернеющим к морю, постепенно замыкает пространство, как будто раковина сводит намертво створки, с саркофажной герметичностью притертые друг к другу.

Так, как в Стамбуле, пьют чай в Баку, но там глина заворачивает свои подарки в останки крепостей, отовсюду выскакивают фонтанчики, прохлада заводит под каменную арку с холодной испариной на камне, и шипит мясо на огне, украшенное бенгальским огнем брызг. Но в Стамбуле, в чайхане, стоит рядом со ступенькой, устланной ковром, золотой драгоценный кальян; дворик зарос бурьяном и чертополохом осторожных белокаменных остроносых надгробий; в крошечной жаровне разгоряченный яблоневый цвет.

Да разве так выглядят мечети в Стамбуле? Они все собраны из беглых ракушек Босфора, из беглых ракушек, выпотрошенных и сложенных в кучки. О, куда небрежней открывают эти раковины за обедом на самом краешке Мраморного моря, вдыхая запах гниющих водорослей, приглядываясь к рыбам, упавшим в обморок на дно влажного лотка с распахнутыми, спящими ртами, и при этом думают о греческой анаграмме имени Христа, о рыбе - символе Спасителя.

Монограмма, автограф, факсимиле Пророка на круглых, огромных, как новогодняя гипертрофия, дисках под куполом, золотая люстра, фреска в углублении. Богоматерь с младенцем Иисусом. Айя-София наводит на мысль, что и небосвод устлан коврами, а мы боимся и не решаемся снять обувь, ступая на небесную твердь.

Между домами натянуты веревки и сохнет белье итальянского неореализма, старуха в черном, не дыша, не умирая, но высыхая и обезжизневаясь, сидит на крошечном складном парусиновом стуле у входа в дом; босой ребенок, выучившийся на всех языках просить, клянчить, требовать, умолять, развязно хватать за локоть, до которого еле дотягивается, с сальным и равнодушным привкусом в глазах: "Мадам, сюда!"; юная пара целуется на скамейке, открытой всеобщему обозрению, нацеловавшись, псевдоевропеянка возвращает шелковый платок к глазам, последовательно закрыв шею, подбородок, нос, словно сама себя зашивает за измену в мешок и сейчас вот бросится с моста в воду, чтобы мучной, теплый, тучный звук падающего холста всплеснул руками над мягким мрамором моря; мужчины без женщин сходятся в кружки, курят, пьют чай, говорят друг другу ласковости, рахатлукумности; продавцы лавочек похожи на детей, потерявшихся в войну: откуда вы? из какой страны? спрашивают и спрашивают они, словно вы вдруг можете вспомнить, вдруг вас озарит воспоминание, и этот взрослый человек отыщет, наконец, родню в Париже или Воронеже, Варшаве или Хельсинки, там, откуда вырвала его смертельно-вокзальная неразбериха взрыва, ибо зачем же еще им эта засаленная колода населенных пунктов, от которой они не устают, но спрашивают и спрашивают на все лады?

Черная маленькая мышь съедает деликатно кусочек отравленной брынзы и утомленно распластывается на полу, превратившись в коврик; птицу услышать невозможно, так кричат продавцы щербета; грациозность и лень сопровождает легкий, стремительный бег - от таракана до лимузина. Только здесь понимаешь ненужность и крошечность собственной жизни, и утешаешь себя видом кривой турецкой сабли, которую можно привесить трофеем у себя на турецком ковре над диваном, но обходишь бряцающую эту лавку стороной.

Полуденный жар площадей и вечерняя прохлада двориков, и утром снова вечерняя прохлада двориков и полуденный жар площадей; так происходят горные обвалы - все улочки падают, скатываются к морю, крабы мечетей внемлют только самим себе. Ковры внутри разделены на небольшие прямоугольники ковриков - каждому свой.

Водопровод, сработанный еще рабами Рима, украшен застиранными, но не потерявшими прелесть кружевами арок; к эллинским вазам приделаны краники, стекают ручейки воды для омовения ног, Босфор притален в месте соединения Европы с Азией, за перевоз через мост водитель автобуса берет доллар, водитель настойчив, как Харон, но перевозит исправно, по расписанию.

Елена СКУЛЬСКАЯ.
Стамбул - Таллинн.


Previous

Next

Home page