Любите ли вы театр?

Купеческая гавань - Жизнь В Таллинне открылся сезон театральных гастролей. Несмотря на то, что стоял еще достаточно теплый сентябрь, в зале сильно дуло, а на сцене РКЦ Московская гильдия актеров театра и кино представляла спектакль "Ну все, все... все?", где артистам пришлось раздеваться на сквозняке.

Были все-все-все, кто пишет о театре. Прогуливались по фойе и высокомерно поглядывали друг на друга. (А в "Безымянной звезде" прогуливались по перрону, мимо которого пролетают скорые поезда.)

Спектакль вызвал противоречивые чувства в зале. Мнения разошлись...


За этот ад, за этот бред пошли мне...

Опыт положительной рецензии

Все так понятно: отчаяние, одиночество, боль, боль столь сильная, что переходит в бесконечность, в боль физическую, доводящую до завтрашней больничной койки, за которой уже ничего нет, кроме тьмы. И последний, бессмысленный, никому не нужный вечер просто необходимо разделить с живым существом, чтобы раздеться до исподнего - то есть раздеться до души. Ибо душа ведь все равно прекрасна, хотя ей, по заверениям осторожной строки, грешно без тела, как телу без сорочки.

Татьяна Васильева в пьесе Наума Брода "Ну все, все... все?" в спектакле Валерия Ахадова живет, не слушаясь ни текста, ни постановщика, то есть, конечно, она подчиняется и тексту, и режиссерским ходам, но внутренняя музыка, внутренние ритмы ее дарования диктуют ей какие-то совершенно иные звучания, и способ, которым она организует время, - способ оцепенения, способ скульптуры, способ статики - словно остановленный стоп-кадром взрыв.

Валерий Гаркалин менее изыскан, более прост, подвижен, он легко меняет маски, не брезгуя эстрадой, буффонадой, откровенным комикованием, они дают зрителю передышку, возможность отвлечься от горестного существования, которое Татьяна Васильева вновь и вновь, непрерывной, звенящей монотонностью звука доводит до горних, поэтических высот.

Совершенная неожиданность этого во многом традиционного спектакля - в превращении театрального зрелища в зрелище чисто кинематографическое, где мелькающие кадры как бы принципиально отделяют зрителя от того, что происходит на сцене, а тем самым и извиняют крайне рискованное представление, где раздевание до души происходит буквально - раздевание догола.

В раздетых, обнаженных отношениях героев нет ни грана эротичности или попытки эпатажа. Напротив, это действия ритуальные, они как бы условие, как бы залог совсем других отношений и других действий, которые помогут выжить, которые имеют отношение к разделенному одиночеству.

Ни пьеса, ни спектакль ничего - абсурдистски - не рассказывают ни о прошлом героев, ни об их предыдущих отношениях, ни об их социальном статусе, профессии и так далее. Но все-таки Валерий Ахадов дает понять, что в другие, нормальные времена все могло бы сложиться по-другому. Они сидели бы под зонтиком в осеннем парке, звучало бы томное танго, он бы долго и трепетно ухаживал за ней, они прогуливались бы среди созревших астр и хризантем, а потом утолили бы томление и были бы счастливы.

Этот вставной, пантомимический, ностальгически нежный и все-таки пародийный эпизод тоже из находок кинематографических, и тоже с элементами буффа. Феллинниевский придуманный дождь, палец вместо проигрывателя для пластинки - иногда проигрыватель останавливается, заедает, заезженная пластинка дрожит, поскрипывает... Ах, осень, тоска, отчаяние, отцвели уж давно хризантемы в саду, а любовь еще быть может, а, может быть, и нет, а если нет, то мы ведь готовы в любой момент рассмеяться, позабавиться, сделать вид, что все было лишь розыгрышем.

Только такие блестящие артисты смогли удержать спектакль, идущий, собственно, по одной-единственной линии - вне скуки, вне одури; но они наполнили одномерность гранями своего дарования, они создали кроме окончательного текста спектакля еще массу набросков, зарисовок; неожиданные подмалевки придали объемность плоскостному изображению драматурга; из повторов они сделали припевы, которые не повторяли, но усугубляли смысл, расширяли его, завораживали многомерностью безнадежности, из которой кроится и шьется наше почти немое сегодня (ведь слова стерлись, обесценились) существование. Существование, алчущее бытия, жизни, любви.

Кинематограф на сцене удержал спектакль от пошлости, прекрасные артисты дотянули текст до драмы. За этот ад, за этот бред никто не пошлет "сад". А если пошлет, то только тот сад, который уже вырубают. Уже вырубили.


Кто умеет рассказывать анекдоты?

Опыт отрицательной рецензии

Один из последних анекдотов, которыми обменивались Григорий Горин и Юрий Никулин, был о компании людей, где рассказывают анекдоты с такими длинными бородами, что, собственно, достаточно назвать анекдот по номеру, чтобы у всех слушателей он полностью восстановился в памяти. Кто-то говорит: "№49", и все смеются. Или: "№76", - и ему делают замечание, что такое при дамах не рассказывают. А потом говорит некто: "№37", и все молча переглядываются, а затем разюмируют: "Есть люди, которые умеют рассказывать анекдоты, а есть люди, которые не умеют!"

Примерно так же перемещаются по сценам различные пьесы о том, как пришел мужчина к женщине. Сейчас, например, двинулась от Москвы к Петербургу, а потом проследует дальше история, где мужчина пришел к женщине в песках: Маргарита Терехова играет сюжет романа Кобо Абэ "Женщина в песках", полтора часа перебрасывая песок, сделанный из лоскутков ткани.

Когда-то на таллиннской сцене шла пьеса "Пришел мужчина к женщине", а потом неоднократно ее показывали гастролеры.

Но где бы ни происходило действие - там, где пески, там, где "Двое на качелях", в морге, куда приходил персонаж Караченцова к персонажу Чуриковой, или в маленькой квартирке, куда приходит герой Валерия Гаркалина к одинокой и несчастной женщине Татьяны Васильевой, тема остается неизменной - это тема любви и одиночества, попытка любви и попытка избавления от одиночества, нелепость притязаний на счастье и надежда, что нелепости сбудутся...

Нужно ли драматургу стараться, искать новые ходы, придумывать новые судьбы? Или вполне достаточно назвать порядковый номер, обозначающий приход мужчины к женщине, и этим скромно ограничиться?

Нужно сказать, что драматург Наум Брод пошел по пути более чем облегченному: герои обмениваются репликами унылыми и однообразными, как понедельники, как дождь за окном, как плацкартный вагон в дальней-дальней дороге. Она все повторяет: "Мне плохо, лапочка, очень плохо!" А он все отвечает и отвечает: "А что случилось-то?" А что случилось-то? А ничего не случилось. Жизнь, знаете ли, не удалась, не вышла, не состоялась. Как почти у всех в зрительном зале (а у кого состоялась, так и им ведь хотелось-то все равно другого!). И нужны ли тут слова? Нет, конечно. Не нужны. Татьяна Васильева и Валерий Гаркалин могли бы говорить на любом языке, без перевода. А могли бы выразить всю мудрость пьесы средствами пластики, той скромной и понятной пластики раздеваний, которой сейчас пользуются все, кому далеко-далеко за тридцать.

Я не настаиваю на том, что от пьесы в спектакле зависит абсолютно все. Можно ведь и без пьесы. Теперь, кстати, принято и без режиссуры: на гастроли обычно приезжают без программок (часто и без декораций), так что фамилия режиссера известна чаще всего не потому, что его моментально узнаешь по почерку, а так, из разговоров, а иногда и из разговоров ее не узнаешь, ибо режиссер тщательно скрывает следы своего пребывания в совместной работе над данным произведением.

И в данном случае, полагаю не по недоразумению, фамилия режиссера Валерия Ахадова нигде особенно не звучала, в афишах и анонсах ее не было, а известна она нам стала из достоверного источника - рецензии Марии Седых.

Впрочем, некий приятного вида мужчина выходил с артистами на поклон, он-то и был, наверное, режиссером.

Но, собственно, и это не так уж важно. Роль режиссера в спектакле более чем скромна (кроме тех нескольких приемов, о которых сказано в другом мнении, особенно ломать голову не над чем).

Но артисты так замечательно произносят: "№37", что понимаешь: действительно, есть люди, которые умеют рассказывать анекдоты, даже старые, даже бесконечно надоевшие...

Елена СКУЛЬСКАЯ


Previous

Next

Home page