Время, организованное прозой,или Как сегодня выглядит интеллигентВ Таллинне побывал театр Александра ФИЛИППЕНКО. В эту московскую труппу входят два артиста: Амалия МОРДВИНОВА и сам создатель театра. С ними беседует сегодня наш обозреватель Елена СКУЛЬСКАЯ.- В вашем театре, Александр, время и пространство организуется не репликами, как принято в драматургии, не расчетом поэтической строки, а только ритмом, заложенным в прозаическом тексте. У вас идет Гоголь, Достоевский, Зощенко, Довлатов... Итак, что же это за театр?
А.Ф.: Этот театр возник неожиданно, как и все в моей судьбе. Он возник, как предощущение свободы, как утешительный намек на что-то совершенно самостоятельное. Сейчас это театр для двоих. С двоих ведь все начинается. Если двое сговорятся, непременно родится третье. Спектакль. Собственно, когда на сцене стоит только один человек, все равно это театр минимум двоих - партнером становится зрительный зал, с которым говорит артист. - Амалия, как ощущали этот сговор двоих вы? А.М.: Для меня это прежде всего иной сговор, или, точнее, договор с пространством - с глубинами и небесами, с полетами во сне и наяву. Я сыграла главную роль в "Королевских играх" в Ленкоме, получила за нее массу наград, но там все другое - огромная сцена, отделенность и отдаленность от зрителя, четвертая стена и так далее, а в инсценировке по "Бедным людям", где нас двое на крошечном пятачке, где зритель смотрит тебе глаза в глаза, где ты произносишь гениальный текст Достоевского, - обретаешь бесценный опыт, формирующий душу. - А как, Александр, играть прозу? Наверное, гораздо труднее, чем пьесу? А.Ф.: И все-таки мы играем пьесу. Ибо из "Бедных людей", из их переписки извлекается сюжет отношений, связывающий двух людей, пронизывающий их, сковывающий их. Этим, сюжетом, и отличается наш спектакль от чтения, от постановки ритмизованной прозы, от литературного театра в чистом виде, от чтецких представлений. С режиссером Михаилом Макеевым мы искали второй сюжет, без которого ничего нельзя было создать, а то встали бы по разные углы сцены и читали бы листочки с письмами, как уже делали до нас... А вообще-то, чтобы браться за прозу, нужно прежде всего обладать талантом медленного чтения. Что ты там нашел? Откуда взял? - спрашивают меня. Да вот у Зощенко, у Михал Михалыча и взял, все это у него написано. (Если речь, естественно, идет о чтении Зощенко.) А дальше есть еще одна особенность: чтецы никогда не переживают на сцене, это как бы противоречит их профессии, а мы, драматические артисты, должны и читая переживать по Станиславскому, мы и с прозой переживаем здесь и сейчас, здесь и сейчас рождается в ней то, что мы вам показываем. И совершенно неожиданно оказалось, что это "здесь и сейчас" гораздо интересней зрителю, чем отстраненное чтение. И потому театр всегда выиграет по сравнению с телевидением, с кино, с чтением, ибо только театр приглашает зрителя полноценно участвовать в процессе создания зрелища. Артист умер, занавес закрылся, ничего не поправишь, ничего не переделаешь, это и заставляет зрителя страдать и наслаждаться, это и делает театр живым. - Вы, Александр, читаете рассказы Довлатова. Для таллиннцев это имя - культовое, поскольку Довлатов несколько лет жил и работал в нашем городе, кто-то из нас приятельствовал с ним, кто-то стал его персонажем. Читая Довлатова, мы часто относимся к текстам как к жизненной, а не литературной реальности...
А.Ф.: Для меня вся литература делится на две категории: мое и не мое. Как это происходит? Ты находишь некие болевые точки, выделенные автором, и понимаешь, что ты можешь к ним добавить что-то свое. И сами точки совпадают. Так у меня сразу произошло с Довлатовым. Да еще вот какое обстоятельство: много лет и в шутку и всерьез меня уговаривали в театре Вахтангова сыграть Ленина, мол, только бородку наклеить - и вылитый Ленин. Но там Бог миловал, не пришлось. А вот у Довлатова в "Зоне" читаю рассказ "Представление" в любимом своем жанре трагифарса - в точку, есть Ленин - зэк. Насмешки боится даже тот, кто уже ничего не боится, - сказано у Гоголя. Так и есть. И на Довлатове смеются всегда, весь зал, даже красно-коммунистический зритель... - Довлатов считал самым смешным и остроумным писателем Достоевского... А.Ф.: На Достоевском, кстати, все первое отделение хохочут. А.М.: А мне не кажется, что у Достоевского главное - смех. По-моему, все глубже, страшнее, а вообще-то для меня самое главное, что я играю с таким мастером, как Александр Филиппенко. - Когда-то, в семидесятые годы был такой собирательный тип интеллигента: в очках, может быть, шляпе, с тихим голосом... А как сегодня определяется в Москве интеллигент? Есть ли он? А.Ф.: Да, конечно, есть. И видно его, как всегда, - по глазам. Причем в провинции люди быстрее пришли в себя, быстрее очнулись от презентаций, банкетов, они приходят на спектакли и просят привозить высокую духовную литературу, им ее не хватает. Нынешний интеллигент отличается внутренним чувством ответственности за себя лично, ибо он и строит себя как личность. В прошлой нашей большой стране мы очень привыкли к слову "мы". И не только мы производили столько-то мяса, молока, чугуна, но и в духовно-душевном отношении мы были "мы". "А что вы можете сами? - Я? Я могу пиво зубами открывать!" - такая отличная реприза была у Райкина. Кончилось "мы". Осталось "я". И с каждого спрашивается лично... В наш театр приходят интеллигенты. В наш театр, который в кармане, который рядом, здесь, на столе, прямо перед вами, зрители сидят вокруг артистов, и общение идет по тоненьким нитям души, это особое общение, где невозможно обмануть друг друга. А.М.: Интеллигентному человеку нужно только сообщить: где и в котором часу. И интеллигент придет. Вот у Александра было интервью в прямом телеэфире, его спросили, где посмотреть "Мертвые души". И канал "Культура" взял и показал их для интеллигентов. - Так где и в котором часу? А.Ф.: Надеюсь, что в Таллинне, осенью. Мы подписали протокол о намерениях с Русским драматическим театром. Мы знаем, что у нас здесь есть свой зритель. И в ресторанах здесь совсем по-другому. На конкурсе "Мисс "Молодежь Эстонии" в "Астории" танцевали парами. Это замечательно. Мы с Амалией любим, когда вокруг танцуют парами, а не каждый сам по себе в общем кругу. Ведь танцы - это не скопом, не вообще, а отношения двух людей. Он и она. Самое главное. Мы танцуем. - Вы возвращаетесь мыслями к началу? К Юрию Петровичу Любимову, к Театру на Таганке, где вы, Амалия, начинали? А.Ф.: Конечно. И чем дальше, тем чаще. И ведь параллельно я учился в Щукинском училище: практика и теория у меня были рядом. Правда, на меня всегда обижается Марк Розовский, в чьем студенческом театре я начинал, если я не называю его самым первым; так что начнем с него, а потом уже Таганка... Мне страшно повезло - я работал с самыми разными, прекрасными режиссерами: Любимов, Эфрос, Стуруа, Макеев, Виктюк; и партнерши у меня всегда были самые лучшие - лучшая партнерша это ведь та, с которой работаешь в данный момент; как и лучший фильм, в котором только что снялся (у Германа, у Кончаловского, у Михалкова...). После Таганки я ушел в Вахтангова. Ведь у Любимова, а вы это прекрасно помните, было пять человек, которые брали верхнее "до" и нижнее "ля", а остальные были яркими стеклышками витража. Большинство из его актеров закончили ВГИК, а это другая манера игры, они спринтеры, на короткие дистанции - маленькие эпизоды, снова маленькие эпизоды, а в театре Вахтангова нужно было играть пьесу, распределив себя на час, на полтора часа. И с какими мастерами рядом я играл! Но и Таганка дала очень многое. Там висят четыре портрета: Брехт, Вахтангов, Станиславский, Мейерхольд. В этом синтезе, в этой эстетике. Все учило литературному спектаклю, звукоречи, эстраде в самом широком смысле слова, игре прозы. Я, читая, порой оставляю ремарки к реплике персонажа, это сохраняет прозу, не рушит ее. - Как разрушил ее спектакль по Довлатову, который недавно привозили в Таллинн в постановке Петра Штейна... А.Ф.: Не рассказывайте. Как говорит в таких случаях Виктюк: я не слышу, я по другому телефону! Мы вот ездим своими бригадами по одним и тем же местам, и всегда на банкетах нам с издевкой рассказывают о тех труппах, что были перед нами. А следующим, наверное, рассказывают ужасы про нас... Что делать, рынок требует много сала, чтобы все могли поживиться, чтобы всем угодить. Но к нам ведь на Гоголя, Достоевского приходит особый зритель, правда? - Да нет же! К вам приходит зритель, который включил в свою жизнь театр наряду с сервелатом. Он и ходит на все спектакли. А вы думали, он съел вареной колбасы, запил молоком и побежал на галерку на вас любоваться?! Нет, хороший театр для тех, для кого и хорошая колбаса. А.Ф.: Как ни жалко, а вы правы... В одной автономной республике мне министр культуры (!) говорит: Александр, а разве все, что вы читали, действительно Гоголь написал?! - Видимо, надо надеяться на детей? А.Ф.: Для них, если все будет хорошо, мы сделаем спектакль по Андерсену. Пишут инсценировку нам наши друзья и постоянные авторы - Анна Родионова и Сергей Коковкин. К Рождеству хотелось бы сделать. Там в центре будет старый король. - Голый? .А.Ф.: Нет, в одежде. А.М.: Душа будет обнажена! - Вы соглашаетесь теперь только на главные роли? А.М.: Хочется играть много, у разных режиссеров, но непременно - главные роли! А.Ф.: Лучше, конечно, главные. Или маленькие, но заметные. Как у меня в любимовском "Гамлете" было шесть разных ролей, и в каждой можно было что-то найти. А де Ниро смотрит сценарий и говорит - в этой роли можно сорвать банк, а в той - нет. Вот в "Визите к Минотавру" у меня была небольшая роль, но сразу было ясно, тут можно сорвать банк. - Вы сами пишете? А.М. Я пишу. Стихи, сценарии, истории для детей. "Моя жизнь в искусстве - 2". Я прочту небольшое стихотворение.
Стайка грустных ангелов летела. Фото Николая ШАРУБИНА. Телеверсию беседы вы можете посмотреть в одной из ближайших передач "Короткие встречи" на Канале 2. |