Маэстро на цыпочках с волшебной палочкой в рукеСхема, как всегда, традиционная: приезжает известный режиссер, театралы и журналисты всех мастей, расталкивая друг друга локтями, стремятся урвать толику-другую драгоценного режиссерского времени, чтобы и на себя оттянуть пару киловатт славы от света славы режиссера. Продюсеров же в это время осаждает околотеатральная тусовка: на время гастролей они превращаются в живительный источник для страждущих - любовь к иллюзиям превращает вожделенный билетик в глоток живой воды или в манну небесную.Почти каждое подобное событие обостряет все противоречия в привычном течении жизни мирно сосуществующие рядом: они как бы дополняют - и даже поощряют, стимулируют! - друг друга, ибо по-своему как бы даже любят друг друга. Ведь не будь одних, не было бы и других: оттеняя друг друга, они возвращают друг друга из пугающей, зыбкой неизвестности в русло знакомых правил игры, в те же самые строго очерченные координаты шахматной доски - и стараются сохранить этот расклад, эту внешнюю отделенность друг от друга, потому что она оставляет за ними право смотреть друг на друга свысока. И вдруг приезжает Виктюк. В интервью Радио-4 в день премьеры он, ценитель игры как сути истинной жизни, обещает, что все надышатся любовью - и здесь все, вероятно, начинают чувствовать различие в разнообразном употреблении слова "любовь". В мгновение ока мир превращается в сонмище масок - ибо "страсти по Роману", как ветром, сдувают все поверхностное, обнажая истинные лица. Закрывается театр под названием Жизнь, от которого, перефразируя Хармса, всех тошнит, - и начинается жизнь под названием Театр: здесь, благо, все взгляды дружно соединяются в пространстве сцены, позабыв про все - гори все синим пламенем. Правда, Виктюк не дает публике сразу нырнуть, соскользнуть в спасительную неизвестность: слабый свет в зале продолжает гореть. Пусть на все про все лишь 2,5 часа - и то хлеб: хватает отдохнуть от самих себя, да и спектаклем насладиться - каждому по мере. Если даже кто-то чего-либо не понял в особых постановочных ходах - так ведь в театр ходят, чтобы аплодировать! А то, что Виктюку удается произвести такие изменения на шахматной доске, - так и в этой комбинаторике, надо полагать, он последователен: особенно в случае с Уайльдом - ведь последнему принадлежит фраза о том, что свой гений он отдал жизни, произведениям оставив только таланты. Мощный магнетизм личности Виктюка наверняка притянул в театр и тех, кто в обычное время не особо стремится к подмосткам. Впрочем, естественно: этой тяге нелегко противостоять. Но тот Виктюк, которого создает публика и журналистская братия (и тут неважно, каким он выступает в мнениях, "положительным" или "отрицательным"), - идол. А всамделишный Виктюк - другой, живой, и отсюда - проблематичный, как настоящий театр, - всегда текучий и проблематичный. Творчески одержимый режиссер - это во все времена проблема. Потому что он на Земле стоит не как все, а как бы на цыпочках, а еще и то существенно, что спектакль он делает как для зрителей, так и для себя. Для зрителя спектакль - зрелищен. Зрелищен настолько остро, что, кажется, в той зрелищности он весь и сосредоточен. Отнюдь: не одни лишь эстетические вопросы занимают режиссера, который красит сцену в красный, черный, золотой - цвета, между прочим, не только крови, смерти, Любви, но и - иконы! Да и символика распятия - откровенная (и такая актуальная в конце тысячелетия); но не дань ОТНОСИТЕЛЬНОМУ концу тысячелетия, надо полагать, это распятие, а символ тех обуревающих режиссера чувств и мыслей, что соединяют библейские времена с нынешними в АБСОЛЮТНОЙ Вечности. Не зря он ставит "дикого" Уайльда, не зря он ставит именно "Саломею" - ее образ для него, как собственное alter ego, как вавилонская вершина, к которой надо карабкаться полжизни. И побудительный мотив творчества Уайльда он рассматривает через призму собственного творчества (творчества жизни - в чем они и близки с Уайльдом). Не зря теперь, после "Саломеи", Виктюк мечтает поставить легенду об Орфее: достигнув вершины, он хочет принести своему зрителю обретаемый свет. И тема истинной любви (что все же является главной для Виктюка) это дух. Прежде всего. И все вопросы о мужском театре и о сексуальной ориентации Виктюка должны быть сняты по той причине, что дух пола не имеет. О всамделишном Виктюке гораздо больше говорят не слова героев спектакля, не декорации, не их цвет, а то, что не есть все это: то состояние тишины, молчания, которое стоит за грохочущей музыкой, за динамикой айкидо и за экзальтацией - по-декадентски - танца Оскара и Бози. Катарсис. Его наступление предчувствуешь с самого начала - но пока оно невнятно; зато в конце он гудит, как воздух, напитанный колокольным звоном. Светлана ЯГОДОВСКАЯ.
|