А ей все равно ходить в кимоно

Люди, у которых не складываются отношения с людьми, могут полюбить животных. Животные необычайно одарены. Я знаю одного дога, который, убедившись, что рядом никого нет и никто ему не помешает, становится на задние лапы и обрывает с нынешних сентябрьских яблонь румяный марципан созревших плодов. То же с груш. Может вырвать из грядки морковку и, отряхнув с нее землю, съесть.

Многие женщины не хотят знать разницы между ними и мужчинами. Их, например, возмущает, что длинный донжуанский список только украшает мужчину и придает ему веса, тогда как ни одна женщина не решится в обществе похвастаться своим мессалинским блокнотиком. Когда мужчины вместо того, чтобы приставать к женщине, вошедшей в трамвай, отворачиваются к окну или, того хуже, уступают ей в этом трамвае место, женщине ничего не остается, как вступить в феминистическое движение и до конца дней бороться с не пристающими к ней мужчинами, не делая им в этой борьбе ни малейших поблажек.

Еще есть одно утешение в случае мизантропии - религия. Недавно мой друг и очень состоятельный человек пригласил меня на ужин в ресторан. Я чуть-чуть опоздала. Он встречал меня в дверях: "Что же ты! Все остывает!" При этом оказалось, что он заказал булочки и чай. То есть в прямом смысле - чай и булку. Я пожаловалась нескольким общим знакомым. Они были в недоумении. Но наконец нашлась приятельница, которая воскликнула: "Это было такого-то числа? Что же ты удивляешься? Ведь был Успенский пост!!!"

У меня в жизни было два довольно скромных, но настойчивых желания - никем не командовать и никому не подчиняться. Разумеется, исполнилось только первое. И как у всех, у кого исполнилось лишь первое, у меня застарелое угрюмство и исподлобный страх перед начальством как перед таковым.

Словом, я хочу сказать, что нам всем мало любви и привязанностей, нам еще необходимы ненависть к противникам нашей любви и неприязнь к тем, у кого есть другие привязанности. В этом, собственно, видимо, и состоит борьба и единство противоположностей - главный двигатель прогресса.

Люди поэтому говорят, постоянно перебивая друг друга. То есть нам нужен не слушатель, но зритель. Об этом написала пьесу английский современный драматург Керил Черчилль в 1982 году, а несколько дней назад состоялась ее премьера в Эстонском театре драмы в постановке Мати Унта и в костюмном решении Яануса Вахтра.

Девять женщин (в эпизодах задействован один мужчина) сидят, как на живописном полотне, повешенном на стенку, - лицом к залу. Спектакль, решенный масляными красками. В первом действии - иногда графикой, иногда карандашом. Иногда это старая нидерландская школа, иногда приевшийся французский импрессионизм, иногда холодная истерика модернизма, а иной раз просто что твой Леонардо - "Тайная вечеря", да и все тут.

Пьеса, в которой ничего не происходит, ничего не произойдет, где умышленно разорваны и не связаны даже, как две параллельные линии, претендующие на слияние в бесконечности, концы и начала, поставлена так, что волнует.

Пьеса называется "Top girls". Если угоден перевод, то, видимо, "Супердевочки". Феминистки, которым не нужны мужчины. Во всяком случае, не нужны мужья. В первом действии мы видим агентство "Top girls", где деловые женщины подыскивают работу для других деловых женщин. Они одеты в бизнес-костюмы, носят полумужские прически, мучаются по понедельникам от похмелья, в ночь на субботу и в ночь на воскресенье проводят время с разными любовниками, но лучший день для них воскресенье, когда они в одиночестве сидят перед телевизором и балуют себя калорийным какао. У одной из этих деловых женщин есть тайна - в семнадцать лет она совершила ужасную глупость - родила ребенка, которого - девочку - забрала себе старшая бездетная сестра и вырастила, как собственную дочь. А дочь выросла дебиловатой, странноватой, с замедленным развитием и мечтает об одном лишь - прикончить мать и бежать из дома. Деловую даму с тайной играет Вийре Валдма, ее сестру Керсти Крейсманн, а девочку Мария Авдюшко. И когда встречаются эти три женщины и садятся, как на живописном опять-таки полотне, лицом к нам на стареньком диванчике, то вдруг куда-то исчезает современность, исчезают деловые бизнес-леди, исчезает бюро, Лондон, а есть только боль и тоска, старение и одиночество, жажда любви и обида на жизнь. Сестры кричат друг на друга, и обнимаются, и плачут, и проклинают, и попрекают, и никакого нет смысла в их словах, а есть только подлинность чувств.

Они говорят, не сообщая друг другу никакой информации, они говорят параллельно, вплетая свои слова (так ткут ковер) в слова собеседника, то подныривая ниткой запятых под них, то накрывая их восклицательным знаком; и именно получается ковер. У каждого в жизни был такой ковер-коврик. Он висел над детской кроватью: на нем был олененок, и девочка, и колодец, и лет до четырех мы ничего не понимали про колодец, а вот девочку и олененка опознавали довольно быстро.

Женщины говорят в ритме сдержанной истерики. Они у себя дома, и они имеют право разрыдаться. Собственно, им достаточно самого этого права на слезы, на несдержанность, на расхристанность. Пусть и лицом к публике, на картине, на гвозде, прибитом к стенке. Керсти Крейсманн придает своей героине некую настойчивую безнадежную заземленность, Мария Авдюшко играет на грани пародии, издевки; Вийре Валдма из деловой женщины превращается в усталую и сутулую - ей бы только удержаться и не рассыпаться на части. Три разные манеры создания образов, и именно из разности вырастает единство - единство мозаики, где каждый осколок - осколок притянутый насильно, из другого разбитого целого.

Вот и все про первое действие. А во втором действии за длинным белоснежным столом соберутся все те же женщины, но играющие теперь своих исторических, мифических, фольклорных двойников или героинь других литературных произведений. Живописны и точны костюмы и грим. Особенно удачны у безумной Греты (Кайе Михкельсон) из одноименной картины Питера Брейгеля и наложницы императора XIII века Нийо (Мария Кленская). Это, казалось бы, бутафорские фигуры, рассказывающие свои истории так, будто они играют в домашнем театре; но такая во всех этих историях общечеловеческая притчевость, что демонстративная условность, неприкрытая выдумка и откровенный клюквенный сок второго действия производят впечатление не меньшее, а может быть, и большее, чем быт первого.

Кульминационной становится история терпеливой Гризельды (Элле Кулль), которую мы знаем хотя бы по "Декамерону". Муж, проверяя ее преданность, забрал у нее двух детей, объявил, что убил их, выгнал ее из дома, велел готовить брачную постель для другой жены, а потом оказалось, что он любит только одну Гризельду, дети живы и здоровы, и в старости супруги были счастливы... Элле Кулль произносит свой монолог с восторгом беззаветной любви. Ей вторит японка Марии Кленской в восьмислойном - знак особого уклада жизни - кимоно, не имевшая права на ревность и на детей; с ними спорит феминистичная героиня Ангелины Семеновой из прошлого века - первая женщина, принятая в Королевское географическое общество в 1892 году, презирающая мужчин и знающая толк в лошадях...

Монологи скрещиваются, расходятся, костюмированное застолье требует слез и вина; ужас, боль и безумие овладевают женщинами, умеющими все терпеть, все понимать, все принимать и не меняться в веках, в какие бы наряды они ни рядились. И в конце концов они напиваются, они вспоминают о своей реальной или мнимой мести, о своем реальном или мнимом торжестве...

На сцене женщины.

В зале в большинстве своем женщины.

Остается напомнить, что и в нынешнем сезоне все спектакли Театра драмы в большом зале идут с переводом на русский язык. По-прежнему в ваших наушниках будет звучать голос прекрасного переводчика Майи Соорм, каждый вечер приходящей в театр и с волнением и надеждой глядящей на специальный гвоздик в гардеробе, на котором висят наушники. Протянется ли к ним рука?

Елена СКУЛЬСКАЯ,
обозреватель по культуре