архив

"МЭ" Суббота" | 25.08.01 | Обратно

Никита Михалков: «КТО ВЕРИТ В СЛУЧАЙНОСТИ, НЕ ВЕРИТ В БОГА»

Тогда я еще не знала, что встреч с Никитой Михалковым будет ровно столько, чтобы внятно осознать неординарность его личности. И разумеется, не подозревала, что этими редкими, в сущности, встречами буду очень дорожить, как, впрочем, встречами со всеми героями моей книжки «Плаха для стрекозы, или С некрываемым обожанием». Тогда был просто май 1978 года.

...Я сижу в редакции «Московского комсомольца» напротив своей приятельницы Милки Васильевой. Изнывая от жары, с большой тоской вспоминаю ненавистные ветры над Балтикой и разыскиваю по телефону Игоря Костолевского. Милка строчит очередную информацию в рубрику «Кадр плюс кадр», что совершенно не мешает ей беседовать со мной. «А почему бы тебе не взять интервью у Никиты Михалкова? Он как раз приступает к съемкам «Обломова», ищет натуру, но вполне доступен». Милка живет в мире кинематографических иллюзий. Никита Михалков доступен - это все равно, что сито, полное воды. Конечно, он рад нашему звонку. Конечно, охотно встретится с журналисткой из Эстонии. Конечно, сегодня, сейчас, немедленно, позвоните через два часа, и еще через час, вечером, завтра в три, в пять, в полдень следующего дня. Конечно, он будет счастлив дать интервью, что за вопрос!


«Момент сомнения очень опустошает»

Ждем, когда наступит полдень. В 11.45 Милка указывает на телефон: «Звони». - «Но ведь он сказал в двенадцать». - «Оставь свою эстонскую пунктуальность при себе! Звони, если не хочешь, чтобы он ушел».

Эстония здесь ни при чем: пунктуальность - моя фамильная черта. Но я не хочу, чтобы он ушел.

- Очень хорошо, что вы позвонили! - слышу знакомый голос. - У меня цейтнот и уже ждет машина. Двадцати минут вам хватит? Тогда приезжайте не позже, чем через полчаса.

Добираться до «Мосфильма» нужно минимум час. Но Милка хватает у подъезда частника, что-то ему втолковывает - и мы несемся по московским улицам под ее диктовку.

«Что ты ему сказала?» - шепотом спрашиваю я, с ужасом глядя на спидометр. «Сказала, если не явлюсь через полчаса на студию, мне не дадут роль». - «Главную или эпизод?» - «Ты хочешь встретиться с Михалковым?»

Ровно через полчаса мы входим в комнату, которая отведена съемочной группе «Обломова».

- Вы не забыли, у нас ровно двадцать минут, - любезно приветствует нас молодой, но уже знаменитый режиссер, одной лишь «Неоконченной пьесой для механического пианино» обеспечивший себе место в истории кино. - Вы уложитесь?

У меня нет диктофона: в те годы газетчики еще не знали, что это такое. Но и вариантов тоже нет. Я передвигаю часы на запястье так, чтобы видеть циферблат, и открываю блокнот. Милка уходит в буфет: она сидит на монодиете и ест только пирожные, причем в неограниченном количестве.

- Скажите, пожалуйста, Никита, как появился в ваших планах «Обломов»? Кажется, после «Неоконченной пьесы...» вы обещали совсем другое?

- Разве? Вообще-то не в моих правилах раздавать авансы. И что же я обещал?

- Пресса сообщала, что вы хотите поставить современный фильм.

- Ну вот, видите, а вышло совсем по-другому. И потом, откуда такая убежденность, что если современный фильм, то это обязательно про завод и чтобы все были в джинсах? Главное ведь не антураж, не атрибутика, а точка зрения. И если вы попросите развить эту мысль, я откажусь, потому что высказался достаточно конкретно.

В первый и последний раз в жизни я вела беседу, глядя только на часы - какое тут развитие мысли!

- Приспело время для экранизации «Обломова», - продолжал он, - и мы видим эту картину современным фильмом.

- Мы - это кто?

- Наша «троица» - сценарист и художник Александр Адабашьян, оператор Павел Лебешев и я. Мы работаем вместе, и все - равноправные авторы фильма.

- Вы не преувеличиваете?

- Нет. Мы - единомышленники. Это вовсе не означает, что мы думаем одинаково, что во всем соглашаемся друг с другом, что мы похожие. Напротив, мы разные. Но - совместимые. Редко случается, что одновременно приходим к одному и тому же решению, поэтому часто приходится ругаться, жестоко ругаться. И тогда рождается...

Размазывать разговор было некогда, и я коротко уточнила:

- Вам случается пользоваться властью, данной режиссеру?

- Пользоваться - да. Злоупотреблять - нет.

- Не хотите ли вы этим сказать, что порой приходится давить на своих единомышленников?

- До определенного момента даже думать об этом не смею. «Давить» - возьмите в кавычки - начинаю только тогда, когда свято убежден, что прав по отношению к своей картине, когда нужно воплотить то, что во мне живет. В результате общее у нас троих всегда одно. Расходиться мы можем только в частностях. И когда спор на почве этих частностей накаляется до предела, я прислушиваюсь к себе. Тогда и происходит то, что вы назвали давлением. Привести пример? Пожалуйста. В сценарии «Неоконченной пьесы...» вообще не было мальчика-гимназиста. Когда мне пришла в голову мысль ввести его в картину, Адабашьян и Лебешев были категорически против. Но мне как режиссеру мальчик был необходим, я его видел. Вот тогда и пришлось воспользоваться своим служебным положением вопреки мнению соавторов. Сколько нервов пришлось потратить!

Он откинулся на спинку стула и выровнял концы шарфика на шее. Совсем недавно кто-то из моих знакомых язвительно заметил, что Михалков придумал кокетливый символ своего Московского фестиваля - шарфик. Я вспомнила этот жест: символу четверть века.

- Вас очень изматывает работа над фильмом?

- Гораздо больше я устаю от неуверенности, нежели от деятельности. Момент сомнения очень опустошает. Сейчас, в работе над «Обломовым», их очень много. И дальше будет еще больше. Слишком хрестоматийная это вещь. И чем больше мы в нее углубляемся, тем сильнее настораживают и мешают частности. Очень хотелось бы сохранить тот первозданный музыкальный аккорд, который, как импульс, возник при задумке картины. Это одна из самых больших сложностей в реализации замысла.


Неожиданность - это когда не ждут

- Интересно, как вы вообще пришли к мысли, что можно экранизировать «Обломова»?

- Эта мысль давно в нас зрела, но, честно говоря, мы никак не решались приступить к сценарию. Вынашивали, вынашивали - и вот решились. Почему? Нам показалось, что настала пора переосмыслить канонический подход к этому роману, чрезвычайно сложному, проблемному. Экранизировать его трудно, очень трудно, иначе мы бы и не брались. Правда, до сих пор не уверен в успехе этого предприятия настолько, чтобы запросто сказать: это снимать можно.

- Вы не опасаетесь, что картина может получиться литературной?

- Принято считать, что если картина литературная, она автоматически скучная. Это неправда. И мы хотим доказать, что это неправда, поэтому снимаем именно литературную, а не кинематографическую картину.

Автор боевика «Свой среди чужих, чужой среди своих» и утонченно изысканной «Рабы любви» мог позволить себе такое заявление. Но я упрямствовала: если выставит, то пусть хоть за вредность, а не потому что спешит.

- И в чем же будет выражаться эта литературность?

- В фильме будет много прозы, читаемой за кадром. Мы хотим использовать ее не просто как пробрасывание сюжетных фаз, а ради самой гончаровской прозы, ее замечательного русского языка. И то, что можно было бы воплотить на экране, мы хотим прочитать. Вы скажете, ортодоксально и старо. А я вам возражу: постараемся, чтобы в этом чувствовалась новизна.

- Конечно, Обломова будет играть Калягин?

- Еще вчера я бы не сказал вам имя исполнителя этой роли, но сегодня уже назову: Обломова будет играть Табаков.

- Значит, можно считать, что я застала исторический момент: вы изменили своей прежней привязанности.

Он рассмеялся, но ответил очень осторожно, стараясь быть убедительным:

- Мне кажется, что способности Калягина, его технические возможности носят иной характер, нежели тот, что необходим Обломову. Однако это вовсе не означает, что Табаков наделен всем необходимым для этого образа. Просто Калягин в большей степени характерен. Это с одной стороны. Но есть и другая: его персонажи - более позднего времени, скажем, чеховского, когда за словами стоит не то, что произносится вслух. А Обломов говорит то, что думает.

Михалков словно оправдывался за измену, говорил, что у Калягина в картине тоже есть роль, острохарактерная, почти что концертный номер. Потом перевел разговор на Елену Соловей, насчет которой тоже были кое-какие сомнения, нет, не сомнения - соображения, ведь Ольга Ильинская в романе намного моложе. Но молоденькую актрису не хотели видеть в этой роли, опасаясь, что возникнет крен в историю стареющего человека, влюбившегося в юную девушку, а будущий фильм совсем не об этом. Потом вспомнил исполнителей других ролей - Евгению Глушенко, Юрия Богатырева, пояснив, что ему необходимо работать со «своими» людьми, с постоянным составом: «Это театральная система, и она меня вполне устраивает».

В который раз я посмотрела на часы: стрелки показывали неплохой результат на спринтерской дистанции.

- И последний вопрос, Никита. Не объясните ли, как это с вами случилось - молодой актер, роли таких современных мальчиков, одна за другой, и вдруг - режиссер, да еще сразу хороший, с оригинальным видением?

Он ответил долгим изумленным взглядом, словно пытаясь понять, шучу я или просто идиотка. Я почувствовала себя стрекозой на плахе.

- Дело не во мне, не в нас - дело в тех, кто нас оценивает. От них все зависит. Для тех, кто с самого начала относился к нам серьезно - и к Адабашьяну, и к Лебешеву, и ко мне, - никакой неожиданности не было. Неожиданность - это когда не ждут. Понимаете?

Он улыбнулся нежно, почти любовно. Мое время истекло. Я поблагодарила его за беседу и оглянулась: Милка отсутствовала. Искать ее в запутанных и незнакомых коридорах «Мосфильма» казалось делом безнадежным. Деваться было совершенно некуда.

- Может, у вас еще есть вопросы? - сочувственно спросил Михалков.

Но отведенные двадцать минут уже истекли, и теперь срабатывала заложенная программа: вопросы, может, и были - как говорят на театре, не было куража.

Стояла нестерпимая жара, в комнате было душно - еще полчаса мы провели в молчании, изредка прерываемом его вежливым: «Вы подумайте, может, вас еще что-то интересует». - «Спасибо, - отвечала я так же вежливо, - вы работайте, я пока фотографии посмотрю», - и в который раз выпучивала глаза на стенды с фотопробами. Он ждал Адабашьяна, а я еще не научилась светски болтать. Впрочем, этому я не научилась никогда.

Видит Бог, Никита Михалков - один из самых выдающихся людей нашего времени. Когда за мной, наконец, пришли, я хотела навечно сохранить в памяти его живой образ - и никогда больше не видеть в глаза.

Газета с интервью выглядела чудовищно: вся первая полоса была обведена широкой траурной рамкой, в связи с кончиной второго лица в республике. А внутри, как и было положено по субботам, - «Созвездие муз», беседа с Никитой Михалковым.

Мне позвонила Милка: «Он чуть в обморок не брякнулся от этого траура. Ну, говорит, такое только в Эстонии возможно. Можешь считать, что вы в расчете».

Чем наполнен чемодан?

Увиделись мы с Михалковым через несколько лет. Он приехал в Таллинн со своей новой картиной, но говорил совсем на другую тему:

- Мы нередко хватаемся за сиюминутный выигрыш, совершенно не думая о том, какими потерями он обернется в конечном итоге. Вы только себе представьте, некий человек в целях экономии серебра предложил уменьшить его содержание в кинопленке. Быстро сосчитали количество фильмов, количество метров - ура! - дали рационализатору Государственную премию. Но уменьшили серебро - понизилась чувствительность. На съемочной площадке требуется больше света. Больше света - больше времени, чтобы его установить. Люди дольше работают - увеличивается фонд заработной платы. Считайте на круг - потери колоссальные! Теперь сидим и думаем: «Что-то не то у нас с пленкой. Да-а-а!» Вы знаете, что у нас операторы - лучшие в мире? Возьмите самого никудышнего - гений! Может, эту историю с пленкой нарочно придумали, чтобы такие таланты взрастить?

- Видимо, техническая оснащенность - не единственная проблема нашего кино?

И тут он вспомнил довольно забавную историю о том, как на одной встрече со зрителями получил записку: «Скажите, почему в фильмах почти всегда носят пустые чемоданы, выдавая их при этом за полные?»

- Пустой чемодан - это великий образ! На экране люди живут в квартирах, которые невозможно получить, носят то, что невозможно купить, на столе у них продукты, которые невозможно достать, герои все какие-то стерильные, грубостей не говорят, спать ложатся в отглаженной пижаме, а за окном все равно светло. Сплошь «пустые» чемоданы! И режиссер, который это снимает, знает, что врет, потому что придет домой: в холодильнике пусто, у сына под глазом синяк, и придется нести учительнице дефицитную коробку конфет, чтобы поставила «тройку» по поведению. Он, конечно же, знает, как это бывает в жизни, но уже так изоврался, что подобные детали его абсолютно не волнуют. И прошу вас заметить, в настоящих, хороших фильмах вы не увидите ни пустых чемоданов, ни мордатых солдат с современными гривами и в новеньких сапогах, чуть присыпанных пылью. И вас не будут убеждать в том, что это «ансамбль песни и пляски» выходит из окружения. Но едва на экран выходит картина, которая по-настоящему задевает - что тут поднимается! Куда удобнее бренчать барабанной пустотой!

Тогда еще не было принято об этом говорить публично. Он - говорил. И это тоже был - Михалков.


Семья и судьба

Реклама обещала не только фильм «Утомленные солнцем», но и шоу, которое прилагалось к фильму, и автора, которого большие дела задерживали в Москве, а потому он летел через Хельсинки и должен был отбыть обратно на заказанном ему лично самолете. Обещанное эксклюзивное интервью нашей газете почти срывалось. Но мы знакомы слишком давно.

- Никита Сергеевич, у вас потрясающая дочь! Когда перед фильмом вы сказали, что картина держится на ней, я отнесла это на счет отцовских чувств. После фильма стало очевидно: это оценка режиссера. Вы ее натаскивали? Репетировали с утра до ночи? Как у вас с Надей это получилось?

- Просто я раньше понял, что она из себя представляет. И когда мы писали сценарий, уже было понятно, что она должна сниматься. Почему я так спешил? Потому что Надя вырастала, и сейчас она уже другая, она уже превращается из ребенка в женщину. Мне было важно максимально использовать то, что я про нее знаю, что чувствую. То есть натаскивать не было нужды. Конечно, мы репетировали, но все это носило характер игры и некоего определенного состояния, которое в результате вылилось в эту работу.

Я принялась ему возражать, мол, вы говорите, что Надя только сейчас превращается из ребенка в женщину, хотя в фильме это уже чувствовалось: помните, как она идет к машине энкавэдэшников? Длинный эпизод, сотканный из сплошных женских уловок! И осеклась: странно было бы ему не помнить! Михалков рассмеялся:

- Конечно, я ставил какие-то задачи, но во многом именно от нее и отталкивался.

- А мама участвовала в этом процессе?

- Нет. Тут как раз нельзя было участвовать. У нас вообще с Надей очень личные отношения и очень серьезные.

- Она самая любимая из всех детей?

- Я так не могу сказать. Она самая младшая. И пока работали, мы были с ней в особенном контакте, близком и чувственном. А потом, в свое время она провела со мной восемь месяцев в Париже, когда я монтировал «Ургу». Мы были вдвоем, рядом - ни мамок, ни бабок, никого. Наде было тогда четыре года. И спустя эти восемь месяцев я понял, что ничего про женщин не знаю. Она во многом научила меня понимать женщин.

- Запросами?

- Нет-нет! Логикой. Или отсутствием этой логики. Характером. Коварством. То есть на уровне четырехлетнего ребенка я видел, как все это прослеживается дальше.

- А вы были любимым ребенком в семье?

- Я этого не чувствовал. Когда приезжал откуда-то Андрон, мне казалось, что он любимый. У нас все было сбалансировано, и очень естественно сбалансировано, без чрезмерностей.

- Вас дома воспитывали, что-то внушали?

Моему сыну было тогда 14 лет - и эта тема волновала особенно.

- И даже пороли. И по загривку часто получал. А вы как думали?

Я слушала его с интересом, потому что не знала, как растут мальчики, знала лишь, какими они в результате вырастают. Кстати, разными вырастают. Непонятно только, в зависимости от чего.

- Вы понимаете, может быть воспитание по Споку. Вот взять книжку и воспитывать по Споку - все будет правильно, и вырастет добропорядочный американский ребенок.

Спок у меня дома был, но, видно, мало читала - американский ребенок не получился. И когда через пару лет сын уехал на учебу в Америку, еле дождался возвращения: не глянулись ему ни страна, ни добропорядочные дети.

- Но у нас не было Спока, а была семья с очень мощными культурными традициями, которые в основном сохраняла мама. Семья, где витали имена - Рахманинов, Павел Васильев... Когда я ходил в школу, невыученный урок арифметики был для меня важнее того, что вчера у нас играл Рихтер, который ночью не давал мне спать. Ворочаясь в постели, я его проклинал: мне рано вставать, а он там барабанит по роялю. И существенным для меня было только это. Но ведь закладывалось и то, что я слышал, когда не мог заснуть, - музыка, которую играл Рихтер за стеной в гостиной. И я не думал о том, кто такой Рихтер, потому что это было органично для меня, для нашей семьи, для всей нашей жизни. Наверное, в этой органике и сварился некий суп, в который, как пельмени, были заброшены по одному дети выплывавшие оттуда более или менее корневыми людьми.

- В вас осталось что-то от того мальчика из фильма «Я шагаю по Москве»?

- Я думаю, все. В той или другой степени.

- Долгие годы у вас была еще одна семья - кинематографическая - с Александром Адабашьяном и Павлом Лебешевым, в которой рождались ваши лучшие фильмы. Вы переживаете расставание? Это утрата для вас?

- Конечно, утрата. И мне стоило довольно больших усилий и времени, чтобы привыкнуть грести одному. Я сожалею об этом. Я очень об этом сожалею. Но слишком мучительным было восстановление после этой эйфории любви и братства. И как ни старалась родная пресса относительно того, что я кончился и что, оказывается, у меня кино снимали Адабашьян и Лебешев, а я просто-напросто пользовался тем, что у меня папа депутат, я по-прежнему работаю. И открыт любому общению и возможностям, восстановлению любых контактов, и в работе в том числе. Но расставание это было, на мой взгляд, не очень красивым...

Когда Михалков привез в Таллинн «Сибирского цирюльника», мы оба вспомнили этот разговор: снимал картину оператор Павел Лебешев. Если семья и распалась, то все-таки не безвозвратно. Люблю истории с хорошим концом.

И снова был долгий разговор - о детях, о семье, о кино. Правда, больше всего - о стране. Слишком деловой разговор, чтобы быть доверительным. Российская пресса тогда рвала на части фильм «Сибирский цирюльник», а его автора меж тем терзали проблемы государственного масштаба.

Коля Шарубин, который снимал эту беседу для программы «Короткие встречи», в перерыве заметил: «Конечно, не так интимно, как хотелось бы, но можешь утешиться тем, что он давно уже - уважаемый Никита Сергеевич, а ты по-прежнему - дорогая Элла». Я сделала вид, что не слышу.

- Никита Сергеевич, а вы этой картиной довольны - как режиссер, как художник?

- Ну, как вам сказать? Это гигантская картина. Я никогда не снимал картин такого масштаба. И давно собирался ее сделать.

- Почему же откладывали?

- Просто не было денег.

- Это совпадение, что они нашлись именно сейчас?

- Кто верит в случайности, не верит в Бога, - ответил он. А как еще мог ответить Никита Михалков?



Элла АГРАНОВСКАЯ