Ах, Боже мой, сколько споров крутится сейчас вокруг понятия «соотечественник», сколько реплик, язвительных, заносчивых, даже злых, бросается по этому поводу. А в самом деле, кто же мы — соотечественники? Вот человеческая судьба... Я хочу рассказать о Герольде Югановиче Кийтере. Завтра ему исполняется 80 лет. И весь завод нерудных материалов, с которым долгие годы связана его жизнь, завод, на котором, как известно, работают, в основном, русские, вообще неэстонцы, будет отмечать этот юбилей. И я, зная этого человека, зная все, что рассказывают о нем, сочту за честь тоже поздравить его с днем рождения...
Ему не было и пяти лет, когда здесь, в Эстонии, арестовали его отца. Он был связан с подготовкой декабрьских событий 1924 года — помните памятник у Балтийского вокзала, который был снесен в начале 90-х одним из первых? Отцу, правда, не пришлось выйти на улицы 1 декабря, тартускую организацию рабочих арестовали чуть раньше. И маленький Герольд на всю жизнь запомнил, как уводили отца, как в отчаянии металась по комнате мать, как молча с белым неподвижным лицом сидел в углу дед. Можно лишь представить себе, как бедствовала семья, лишенная кормильца.
Когда отца освободили, семья решила, что им надо уезжать в Россию. Шел 1926 год... «Всю жизнь потом, — с привычной горечью сказал Кийтер, — особисты спрашивали у меня, как это я оказался в СССР, если родился в Тарту...»
А в Ленинграде было тогда много эстонцев. Работала эстонская школа. Был даже эстонский Дом политпросвещения, куда взрослые и дети ходили как в клуб. И дом на Съезжинской, где они жили, был почти полностью эстонским. Рядом жили братья Ребане, тоже из тех же мест. Вместе с ними и другими соседями воскресным утром семья поехала на Крестовский остров. Там отец и утонул, очевидно, не выдержало сердце, измученное тюрьмой, тяжелой работой, страхом за семью. Те же братья Ребане и вытащили его, мертвого, через несколько дней из воды.
За одного из этих братьев через несколько лет мать вышла замуж. Отчим стал родным человеком для Герольда. В те годы отчим работал и учился. Он окончил рабфак, потом поступил в Военную электротехническую академию. «Хорошая у него была голова, — сказал Кийтер, — далеко мог бы пойти». Да, наверное, мог бы... Но уже начинался 1937 год...
Теперь уже об этом написано много. Но понимал ли кто-нибудь тогда, что, собственно, происходит? Уже много позже, в день, когда умер Сталин, Кийтер пришел домой со службы, положил на стол фуражку и сказал, глядя на мать: «Наконец-то...» И с удивлением, почти с потрясением увидел, что она плачет. Она плакала оттого, что умер Сталин, она, вся жизнь которой была исковеркана, искорежена, наполнена страданием...
Им снова пришлось пережить страшную ночь, когда уводили отчима. Он был обвинен «в попытке поджога МТС», хотя уже тогда было известно, что отчим не имел к этому никакого отношения. Уже после войны Кийтеру показали «дело» отчима, где крупными буквами поперек страницы было написано: «Реабилитирован». Но отчим о своей реабилитации уже не узнал. Осужденный на 10 лет строгого режима без права переписки, он так и сгинул где-то в лагерях.
Очевидно, к его аресту прямое отношение имела судьба брата. Тот был членом МОПР — Международной организации помощи рабочим, несколько раз ездил в Таллинн на родной завод (тогда он еще не назывался «Двигателем»), возил туда собранные для рабочих вещи и деньги. А потом был арестован «за шпионаж в пользу Эстонии» и расстрелян. Но поразительное дело... Рассказывая об этом, Кийтер ничего не стал говорить о страшной несправедливости репрессий. Он просто сказал, что вырос среди настоящих людей, таких, каких теперь уже нет. Что он имел в виду? Преданность делу, в которое веришь? Чистоту души? Верность своим убеждениям?
Много лет спустя, в застойные советские времена, когда нынешний директор завода Владимир Либман, тогда еще совсем молодой, тридцатилетний, был несправедливо и жестоко обвинен в каких-то нарушениях и ему грозило увольнение, исключение из партии, а все знают, что это тогда означало, именно Кийтер, тогдашний его заместитель, надев все свои боевые ордена, пошел вместе с Либманом в Народный контроль, где разбиралось «дело» директора. И после всех обвинительных речей, когда, казалось, ничто уже не может спасти Либмана, именно Кийтер встал перед высоким руководством. «Послушайте, — сказал он, — я не боялся на фронте под пулями идти в атаку. Неужели побоюсь добиться справедливости? Неужели дам наказать человека, который сутками не выходит с завода, который ни в чем не виноват?» «Дело» пересмотрели... А сколько тогда было молчаливых. Как, впрочем, и теперь...
Но я перескакиваю через годы. Хотя как, скажите, вместить в газетный очерк человеческую судьбу? Такую судьбу...
Он прошел войну вместе с Эстонским корпусом, начав ее минометчиком и закончив уже в Курляндии командиром стрелковой роты. Еще ухитрился в какие-то военные месяцы пройти ускоренный курс Подольского пехотного училища, того самого училища, почти весь курсантский набор которого полег в 41-м в боях под Москвой. И смешно рассказал, как командир уговаривал его поехать с фронта в Иваново, чтобы пройти этот ускоренный офицерский курс. «Езжай, учись, — говорил он ему. — Еще 6 месяцев живой будешь. А вернешься, доппаек получать станешь...» А что там мизерный этот доппаек — о нем и говорить-то не стоило. А если стоило о чем вспоминать — так это об истинно человеческом, что было на фронте, о дружбе и взаимовыручке, сознании своей необходимости ближним. «Армия сближает», — сказал он тихо. И надолго замолчал. Быть может, вспоминал все эти годы, оставшиеся позади? Лица друзей, которых давно нет в живых?
Всего он нахлебался в этой войне. Видел кровь и грязь. Замерзал в окопах, хоронил друзей, сам тонул в промерзлой воде на переправе, не в силах отпустить тяжелый пулемет.
Бывало, день он начинал с 70 бойцами в роте, а уже через два часа в живых оставалось всего лишь 5 человек. Он помнит день, когда вдвоем с товарищем пытался вытащить с поля боя своего раненого командира. Пули над головами свистели так, что приходилось замирать, притворившись мертвыми, и долго лежать, уткнувшись носами в землю. Потом командир все-таки умер, но они все равно упрямо тащили его, чтобы, как сказал Кийтер, хотя бы похоронить по-человечески. Но земля была такой промерзлой, что выкопать лопатами могилу оказалось невозможным. И они нашли воронку от снаряда, положили в нее завернутое в плащ-палатку тело командира, забросали его тяжелыми, мерзлыми комьями земли, а сверху воткнули палку с каской и дощечкой, на которой химическим карандашом было написано имя и звание.
Как он сам выжил в этой войне, сказать трудно. Ведь эти мальчишки — ротные, комбаты, которым не исполнилось и 24 лет, погибали первыми, прожив на войне иной раз не больше 5 дней. Он тоже был таким комбатом, приняв в одном из боев на себя командование, когда все командиры вокруг были убиты.
Хотя ранений Кийтер все же не избежал. Два раза был ранен легко, даже не уходил в госпиталь, чтобы не оторваться от своей части. А третий раз, на Сааремаа, где шли жестокие бои, где была настоящая, как он сказал, мясорубка, — тяжело, так что пришлось поваляться на госпитальной койке. Но и тут он ушел, не долечившись. До самого конца войны нога болела и пухла, исходила гноем и кровью. Но он считал, что не может оставить свою стрелковую роту, командиром которой стал, приняв на себя ответственность за солдатские жизни.
А после войны, когда он вернулся в Эстонию, одна из родственниц зло спросила его: «Ну и какую власть ты нам принес?» И в самом деле, время было такое, что раскалывались семьи. Кийтеру пришлось как-то за праздничным столом сидеть напротив родственника, с которым во время войны под Нарвой они были по разные стороны фронта и, быть может, не раз стреляли друг в друга. Надо иметь много душевных сил, чтобы это пережить, пересилить...
...А в Лениграде, куда после войны его послали на специальные офицерские курсы, он и нашел свою Нину. Она пришла к ним на праздничный новогодний вечер, и он заметил ее сразу. И потом, сидя в углу, мучился, видя, как нарасхват приглашают ее молодые офицеры. А он танцевать не умел... Да и где ему было научиться? В сибирском колхозе, где они с матерью жили после ареста отчима? В сырых и промерзших окопах в те четыре года войны? Впрочем, потом он танцевать научился. И заводчане рассказывают, как лихо он отплясывал на заводских вечерах еще 2-3 года назад.
...С Ниной своей он и кочевал по разным местам службы. Йыхви, Нарва, Кейла-Йоа, Тукумсе в Латвии, Каунас в Литве... Всего не перечислишь. А когда уходил из армии, получил 600 рублей, как говорится, «на все про все». Устроил отвальную, чтобы по-человечески проститься с друзьями. А на гражданскую жизнь в Таллинне почти ничего и не осталось... Впрочем, с армейскими своими друзьями он по-настоящему и не расставался. Каждый год в день освобождения Эстонии от немецко-фашистских войск он собирает их в столовой своего завода. В этом году стульев на всех не хватило, и директор Владимир Яковлевич торжественно пообещал, что завод купит еще стульев столько, сколько надо, чтобы ветераны Йыхвиского полка чувствовали себя здесь, на заводе, как дома. А Кийтер сказал, что никогда они не разбирались, кто из них русский, а кто эстонец, никогда это для них не имело значения, ценилось совсем-совсем другое.
Сначала он думал, что проживет после войны от силы лет 10. Слишком уж израсходован был организм, как он выразился, на военные и послевоенные лишения. Но жизнь рассудила иначе...
Где-то в 67-м или в 68-м ему, подполковнику в отставке, предложили возглавить строительство завода для «Вторчермета» в Пяэскюла. Посмотрел: генеральный подрядчик — «Таллиннстрой», в заказчиках — тоже все солидные организации. Подумал: за месяц-два управлюсь. А приехал на место — один прораб сидит, к вечеру липовые путевки составляет, сколько будто бы песка перевезено. Он сказал прорабу, что если бы он и в самом деле столько песка перевез, давно бы уже до центра Земли докопался.
А завод он все-таки построил, хотя потратил на это пять лет жизни. Сутками не вылезал со строительства. А когда, гордый окончанием строительства, приехал в Москву, в главк «Вторчермета», его встретили так, словно и не было этих пяти мучительных, тяжелых лет. По-настоящему спасибо сказать не сумели. Или не сочли нужным...
Но жизнь все-таки налаживалась. И Нина его была с ним, Нина-жена, про которую он сказал, что ему с ней повезло, как, быть может, мало кому везет на свете. И дети подрастали, сын и дочь, хорошие дети, которыми можно было гордиться. Но... В 18 лет тяжело заболел сын. Друзья, которых у Кийтера было много, метались по всей стране в поисках лекарства, которое могло бы помочь, спасти... Где-то в Сумах нашли врача, лечившего травами. Но было уже поздно, поздно...
В ту ночь, когда сыну стало совсем плохо, многие друзья, знакомые пришли в больницу, чтобы дать юноше свою кровь. Но и это уже не могло его спасти. А девушку, с которой сын познакомился и подружился в больнице и которая была, казалось, уже почти безнадежна, все же спасли. Вот этими сумскими травами, которыми не смогли помочь сыну. Она была из Витебска, в Эстонии у нее не было родных, и Кийтер с Ниной приютили ее у себя, чтобы она могла спокойно лечиться. Но когда Кийтер пришел в милицию, чтобы прописать ее у себя, его с недоумением спросили: «Зачем это вам?» И он, не в силах объяснять долго, просто сказал сквозь стиснутые зубы: «Не только же сволочи остались, есть же еще и люди...»
А девушка, между прочим, и потом не раз приезжала в ним, как к родным, живая и здоровая, откуда-то уже из-под Тюмени. И он с горькой радостью думал, что вот живет на свете хороший человек, которому он, Кийтер, помог, хотя сыну своему, кровинке своей, помочь не смог.
Я не знаю, как будут чествовать на заводе одного из старейших своих работников. Но, наверное, скажут немало добрых слов. Он проработал здесь долгие годы, занимал разные должности. А в 64 года стал заместителем директора по коммерции и сбыту. И директор говорит, что если бы он, Кийтер, не был столь честен по отношению к своему заводу, столь предан ему, если бы хоть на йоту позволил себе то, что теперь легко и свободно позволяют себе многие, то, наверное, давно уже мог бы купить себе не только дом, но и целый район. Но, возможно, завод и выстоял в самые трудные времена, одно из немногих, кстати, русскоязычных предприятий, именно потому, что там есть такие люди.
И в свои 80 лет он, Кийтер, не может оторваться от родного завода. И хотя уже не занимает здесь высоких должностей, все же нужен. Сейчас вот баню строит для рабочих, чтобы после смены могли помыться. Да и всякая другая работа за ним: где-то стекло заменит, где-то починит дверь. Руки у него тоскуют по работе. А руки золотые... Работа, то, как он относится к ней, быть может, и держит его на ногах, в строю, как он выразился, не дает поддаться старости, болезням, старым ранам. Он и сейчас так же строен, даже элегантен, как в молодые годы. Так же не теряет юмора, умеет радоваться каждому дню.
Такая вот жизнь... По многим судьбам прошлась история тяжелым своим колесом, дробя и перемалывая их, ломая характеры, души, обрекая на потери и страдания. Но все же люди остались людьми. Хотя, увы, далеко не все... Этот — остался... И хорошо, если бы таких людей среди нас было побольше.
Ах, Боже мой, сколько споров крутится сейчас вокруг понятия «соотечественник», сколько реплик, язвительных, заносчивых, даже злых, бросается по этому поводу. А в самом деле, кто же мы — соотечественники? Вот человеческая судьба... Я хочу рассказать о Герольде Югановиче Кийтере. Завтра ему исполняется 80 лет. И весь завод нерудных материалов, с которым долгие годы связана его жизнь, завод, на котором, как известно, работают, в основном, русские, вообще неэстонцы, будет отмечать этот юбилей. И я, зная этого человека, зная все, что рассказывают о нем, сочту за честь тоже поздравить его с днем рождения...