В 1992 году он был избран президентом Эстонии, в 1996-м – избран на второй срок. Человек энциклопедических знаний и ренессансной широты интересов, человек спокойного и взвешенного расчета, Леннарт Мери завоевывал Эстонии уважение мира. Он – признанный писатель и кинематографист. У него есть мечта, которой не суждено сбыться…
- Господин экс-президент, ваш дом смотрит в море; почти у наших ног проплывает лебедь, изогнув шею вопросительным знаком; раковина неба и моря, скрепленная у горизонта, распахнута и переполнена синевой. Вы выбрали это место в поисках тишины?
- Здесь все было изрыто воронками от снарядов 1941 года; немцы знали, что Красная армия оказалась под Таллинном в мешке, и били на уничтожение из дальнобойных орудий. А потом на месте трагедии, в воронках, стал расти можжевельник, поднималась рябина: природа всегда хватается за малейшую надежду, чтобы вернуться туда, откуда ее изгнали. Природа – мощнее человека. И я почувствовал, что обязан сажать здесь сосны и ели и дубы и вернуть их на этот пятачок земли...
- Скажите, вы в детстве предвидели свою судьбу? Мечтали о большой политике? О том, чтобы стать президентом?
- Нет, божественные озарения с видениями политической карты Европы не посещали меня в детстве… Но, впрочем, помню, как мы с отцом следили за ходом войны в Абиссинии в 1935-36 годах; мне было шесть-семь лет, мы тогда жили в Берлине, отец был на дипломатической службе; помню, как днем он включал свой радиоприемник, чтобы узнать о развитии событий. Уже на каникулах в Эстонии кто-то из взрослых спросил, кем я мечтаю стать? Я ответил, что хочу вместе с абиссинцами бороться против Муссолини. Все засмеялись. Война давно закончилась поражением Абиссинии. Если вас интересуют анекдоты, то можете эту историю записать. Дети не мечтают стать политиками. Если мечтают, то это – великовозрастные дети. Я и с ними встречался, но мне всегда было неловко за них…
- Какие детские воспоминания особенно сильны в вас?
- Входить в прошлое – это как нырнуть в море - все глубже и глубже. Наконец тебе открываются таинственные водоросли в зеленоватой тишине… Как у любого человека, память детства необыкновенно сильна во мне, а то, что случилось вчера или позавчера, не столь важно. Мы все связаны со своим детством… Человек ведь формируется очень рано - в 2, 3, 4 года, в 5 лет, не позже. В этом возрасте он уже понимает, что должен за собой следить, что если он что-то натворил, то должен за это отвечать (то есть президентом нужно становиться до пятилетнего возраста), и, с другой стороны, если его занимает какой-то вопрос, то у родителей он всегда может получить на него ответ. Это все относится к периоду, когда закладывается характер. Характер – как бутыль, которую можно раздуть, пока стекло еще горячее. Но когда стекло застыло, то это – бесповоротно. Бутыль можно наполнить разными жидкостями, но ее форму и емкость уже не изменишь.
- Пока стекло было горячим, на вас сильно влиял ваш отец – дипломат и литератор Георг Мери?
- Да. Я не помню случая, чтобы он не смог ответить на какой-нибудь мой вопрос. В раннем детстве я был с ним в Париже, где он учился в университете. Это была голодная пора, ведь семью на стипендию трудно прокормить. По музеям мы ходили по субботам, когда можно было посещать их бесплатно; я постоянно задавал отцу вопросы, и неизменно он знал ответы на них… Лет сорок спустя я вечером вернулся из театра «Эстония». Дома отец стал расспрашивать меня – об одной партии, о другой, об одном певце, о втором, и я со смесью страха и восхищения понял, что он знает оперу наизусть, помнит всех знаменитых исполнителей… Уже после его смерти я часто думал о его неизменном интересе ко всему, что его окружало. В школе я, к сожалению, не изучал геологию, не изучают ее и теперь, а между тем Эстония, наш известняк отсылают нас к глубокой древности, к возникновению жизни на земле. Так вот, в геологию меня ввел отец. У нас в семье сохранилась традиция длительных прогулок и длительных бесед…
- Идеальный человек без недостатков?
- Почему же? Когда он пытался смастерить этажерку, то у него получалось не бог весть как. Она была крепка, но кособока.
- То есть он был больше философом, чем ремесленником?
- И опять вы не совсем правы. Отец после третьего ареста (впервые его арестовали в Москве в 1917-м, потом в 1941-м, в последний раз в 1950-м) работал бетонщиком, выполнял и перевыполнял план; в районе Хийу до сих пор стоит элеваторная башня, где он трудился, а дома он выращивал землянику и продавал ее на рынке. У меня хранится его записная книжка, где он ежедневно отмечал свою выручку на базаре. Я тем временем окончил Тартуский университет и поступил завлитом в театр «Ванемуйне». Очень хотелось помочь отцу, я сделал ему предложение перевести Шекспира для нашего театра. Отец тут же откликнулся и выбрал «Меру за меру». Я ему написал, что не могу заключить с ним договор, но как только перевод будет готов, я, не разглашая фамилии переводчика, предложу текст худсовету. Главным режиссером театра был тогда Антс Лаутер, ему и худсовету перевод понравился. Так отец начал переводить Шекспира, став постепенно не только ведущим его переводчиком, но и специалистом по его творчеству. Очень долго я гордился тем, что свел отца с Шекспиром, но году в 85-м, уже после его смерти, ко мне подошел в продовольственном магазине пожилой господин, уточнил, я ли это, и сказал, что хочет пожать мне руку и рассказать о незабываемом Рождестве 1941 года. Оказалось, он был в Сибири с моим отцом; под Рождество в бараке царило настроение безнадежности, и вдруг отец стал говорить о Рождестве, а потом весь вечер декламировал Шекспира...
- По-английски?
- Разумеется. Отец начал свое образование в Таллиннском реальном училище, но и там считалось, что Шекспира надо читать по-английски, Мольера – по-французски, а Гете – по-немецки…
- Григорий Козинцев консультировался с вашим отцом, когда снимал своего «Гамлета»…
- Да, они переписывались, и я был очень тронут, когда наследники Козинцева попросили у меня разрешение на публикацию этой переписки. Вообще у отца было очень много друзей среди русской интеллигенции – и в Ленинграде, и в Москве, и в Тбилиси. Его ценили, его любили, его печатали.
- А какая вещь Шекспира вам наиболее дорога в переводе отца?
- Знаете, я Шекспира начал читать подростком в известном издании «Шекспир в переводе русских писателей». Этот том принесла мне в больницу медсестра; я ведь в ссылке перенес все болезни военного времени, от дизентерии до тифа; и вот в огромной больничной палате, где стонут, бредят, страдают, я читал простенькую «Комедию ошибок» и хохотал. А из прозаических переводов отца я бы сейчас выделил одну из самых первых его работ. После нашего возвращения он перевел «Цитадель» Кронина, которая открыла мои глаза на искусство перевода.
«Литература всегда была для меня таким же естественным окружением, как и природа»
- Как вы вошли в литературу?
- После войны я оканчивал среднюю школу. У нас часто бывали писатели. Марта Силлаотс, популярная детская писательница, вела у нас литературный кружок, точнее, не совсем литературный, поскольку она, в частности, очень серьезно занималась проблемой борьбы эстонской женщины за равноправие, и у нее дома висели диаграммы, показывающие этапы этой борьбы. Приходил в школу наш классик Фридеберт Туглас. Я воспринимал это вполне естественно и никогда не думал, что вот сейчас, в эту минуту, вижу живого классика. Нас собирали в актовом зале. На дворе светило солнышко и хотелось туда, а нужно было слушать; уверен, Туглас говорил умно, но далеко не всегда интересно… Да… Впервые, наверное, я остро почувствовал реальные возможности эстонской литературы, когда читал Мати Унта и изумился точности и лаконичности описания белого следа от самолета в полной тишине на синем небе… А в литературу я вошел боком, задом наперед, смешно. Я уже ушел из театра и работал на радио. «Калев» организовал большую экспедицию в Среднюю Азию. Мне удалось попасть в группу. Поездка была необыкновенно интересной, и по возвращении я сел писать радиопередачу. Я должен был написать страниц 15-20, но получилось 250. Не знал, что с ними делать. Пошел по журналам. Пришел, в частности, в «Ныукогуде найне» («Советская женщина»). Там мне предложили сократить текст до пяти страниц и, главное, показать, как женщина Востока освобождается благодаря советской власти… Кто-то из друзей посоветовал мне зайти в книжное издательство. Скажу честно, сам я до этого не додумался. Через две недели я получил открытку, приглашающую меня явиться на предмет заключения договора. Книга вышла, я увидел ее в витрине на углу Пярну маантеэ и Суур-Карья; я трижды прошелся перед витриной, стараясь не смотреть на нее, ибо чувствовал, будто весь мир наблюдает за мной… В тот день я, наверное, изменился. Я думаю, что всякий человек, впервые увидевший свою книгу на витрине, никогда не забывает этого ощущения счастья, смешанного со страхом. Как книга будет читаться? Что будет дальше? Как смотреть людям в глаза?
- Дальше было много других книг – «В страну вулканов», «Звездная околица», «Серебристый рассвет», «Мост в белое безмолвие»… Вы долго работали на студии «Таллинфильм» и были автором нескольких документальных лент, в которых этнография, история, философия и лирическая образность переплетались тонко и убедительно. Я помню, как однажды мы в составе общей делегации писателей были в конце семидесятых в Ленинграде, и Илья Авербах всех уговаривал непременно прийти на ваш творческий вечер. «Потому что, - убежденно говорил он, - Леннарт – гений!»
- Я вам так благодарен за эти слова! Я с Ильей дружил долгие годы. Я бывал у него в Ленинграде. Я прекрасно помню его мать, ласковую и требовательную русскую даму того поколения, которое для меня было уходящей натурой. В Ленинграде уже не так много осталось подлинных петербуржских интеллигентов. Илья сохранял дух старой интеллигенции, правда, на очень маленькой площади, вероятно, в коммунальной квартире, но там сохранялось несколько образцов старинной мебели и почти забытые манеры за обеденным столом… Я никогда не забуду, как я позвонил Илье, и женский голос спросил: а вы разве не знаете, что он умер?! Было так горько, столько осталось недосказанным… Я помню свой первый приезд в Ленинград: мы, студенты, приехали на грузовике, по дороге мы попали под дождь, промокли, бродили, страшно устали, пока я, расстелив свой белый плащ между колоннами Аничкова дворца, не заснул безмятежным сном студента. Утром незлобный дворник прогнал меня своей метлой… Я бы еще хотел поехать в Москву, поговорить со старыми друзьями, с коллегами. Не со всеми, конечно. Как во всякой культуре, так и в русской хороших писателей гораздо меньше, чем плохих… Сейчас российская Дума обсуждает закон о языке. По-моему, это очень важный вопрос. Когда-то мой отец ехал в ленинградском метро после какого-то шекспировского спектакля; так получилось, что он перебросился несколькими словами с неким человеком, тоже вышедшим из театра; они разговорились, увлеклись беседой. Перед тем как проститься, они представились друг другу. Отцовский собеседник оказался Георгием Товстоноговым, они признали друг друга по языку, потянулись друг к другу по качеству языка... А со мной был такой случай: я как-то стал листать в «Новом мире» публикацию; случайно начал с финала – понравилось, прочел середину – еще больше; заглянул в начало и увидел, что воспоминания о Второй мировой войне, которыми я увлекся, принадлежат Борису Пастернаку. Он писал о вещах, о которых я читал десятки раз, но своим языком он воссоздал то, чего не было у других, он заполнил пропуски, пробелы, дал мне недостающие знания, но не фактами, а языком...
Президент чувствует одиночество еще острее, чем писатель
- Когда вы впервые почувствовали, что президент одинок?
- Через несколько дней после того, как я стал президентом, на мой стол лег список людей, обратившихся с просьбой о помиловании. Фамилии их, конечно, ничего мне не говорили, и я запросил их дела. Была надежда, слепая, возможно, но все же надежда, что в их судьбах что-то оставалось незамеченным, что в них есть что-то доброе. Помиловать? И вдруг я понял, что это действительно зависит от меня одного… Что работа приковывает президента к одиночеству, что не раз еще придется принимать решение одному… Я всегда гордился, что у меня много друзей и что они – умнее меня. Дружба и возникает там, где ты можешь спросить и узнать то, что не знаешь. И вот в первый вечер своей работы президентом я понял, что уже не позвонить друзьям, что не велено спрашивать у них совета, ибо самому приходится отвечать. Несколько лет спустя я создал академический совет, куда вошли ведущие интеллектуалы Эстонии. Я никогда не руководил советом, а был слушателем. Задавал вопрос, когда получал от председателя слово. Совет четко и объективно охарактеризовывал проблемы, стоящие перед обществом, на решение которых, скажем, нет средств или не хватает специалистов. Последнее обстоятельство, кстати, очень важно для Эстонии. Эстонцы – очень маленькая нация. По-моему, эстонец даже любит свою родину иначе, чем итальянец Италию, немец Германию или русский Россию. Отношения маленького народа со своей маленькой территорией семейного, интимного характера. Мы знаем все наши маленькие бугорки, которые называем горами… Я помню до сих пор старшего лейтенанта советских военно-воздушных сил, который в Тарту спросил меня: «А как перебраться через речку?» А Эмайыги (Мать-река) для эстонцев – самая крупная река страны… Это не Лена и не Ангара, а великая река, не речка. По-эстонски нельзя сказать: «За далью даль», потому что за далью – Латвия или Россия, Финляндия или Швеция; эстонцы пользуются крохотными территориальными категориями, создающими своеобразную близость в отношениях с отчизной. Я полагаю, мы здесь счастливы… Иногда мы злимся, потому что понимаем, сколь многое еще не сделано… Но те, кто приезжает в Эстонию, кто наблюдает за нашей страной – друзья и недруги, - говорят, что Эстония прошла огромный путь за очень краткий, пользуясь устаревшим советским выражением, исторический срок, и думаю, они правы... Я хочу подчеркнуть, что на нашей территории живут всего один миллион триста тысяч человек, и если мы войдем в Европейский союз, то будем самой маленькой нацией, и для нас вопрос участия, вопрос заполнения всех мест в Брюсселе – вопрос трудный. И что мы будем делать, когда настанет наш черед председательствовать? Наша задача - всемерно упрощать административную работу. Сначала в самой Эстонии, а затем по мере сил и в Европейском союзе. К сожалению, за последние десять лет мы так и не сумели вернуть ту простоту, которая была свойственна Эстонии до Второй мировой войны, когда можно было, открыв любой телефонный справочник, позвонить прямо адъютанту президента и записаться на прием… Попытки модернизировать советский строй были на полном ходу и в Риге и Вильнюсе, когда мы включились в так называемую перестройку. Мы не были скептиками, мы просто знали, что в стволе, образно выражаясь, остался один патрон, последний патрон. Нашей целью была та Эстония, которую мы помнили до Второй мировой войны. Но мы хотели добиться независимости в мире, который шел к двадцать первому веку и уже почти ничего не имел общего с тем, что существовало до Второй мировой войны. Мы должны были воспринять мир новый и найти в лице Эстонии черты нового, волю к новому, не отрекаясь от своих принципов, ценностей и идеалов. Так мы и вышли на старт, на возобновление отношений стран всего мира с Эстонией.
- Вы говорили о том, что изменились, став писателем. А когда стали президентом?
- Мне трудно ответить на этот вопрос... Я помню, как я был назначен в 1990 году министром иностранных дел. Поздно ночью я пришел домой, жена сидела перед телевизором, грустно посмотрела на меня и сказала: ты мог бы ведь и мне сообщить о своем назначении…. Но я воспитал себя так: никогда не загадывай… На следующий день я пошел на работу и обновил там состав несуществующего министерства иностранных дел. Потом мы перевязали веревочкой все тридцать три тома полного собрания сочинений Ленина на русском языке и тридцать три тома тех же сочинений на эстонском и стащили их в подвал; затем где-то в полдень я позвонил в типографию правительства и заказал себе визитные карточки. Мне ответили, что визитки будут готовы недели через две. Я сказал: вы неправильно меня поняли, я хочу получить их к пяти часам. Они были без пяти пять на моем столе. Я, наверное, минуты три рассматривал слова «Министр иностранных дел», и , возможно, это и был перелом жизенного пути. Вероятно, я сейчас драматизирую, и смотрел на визитки не три минуты, а тридцать секунд. Перелом? Не знаю. Но миг этот и сейчас перед глазами.
- А что сказала ваша жена, когда вы стали президентом?
- Ну, это уже не было для нее такой неожиданностью… Я тогда работал послом в Финляндии, и когда меня избрали президентом и привели к присяге, я должен был по протоколу вернуться в Хельсинки и попрощаться с президентом Финляндии и коллегами из дипломатического корпуса. Трудно забыть проводы, которые мне устроили, трогательным было и прощание с дипкорпусом. Многочисленные журналисты включили самый яркий свет, когда прибыл посол Российской Федерации и пожелал Эстонии и мне наилучшего будущего. Потом я приехал в Таллинн, где поселился у старшего сына на диване; именно ему я отдал свой дом в Нымме, и жить мне в Таллинне было больше негде. Правительство же как-то не успело обо всем этом подумать. Первый месяц я даже не получал зарплату, а жил на те финские марки, которые у меня остались после Хельсинки, и старался экономить на еде. Как-то неловко было звонить премьер-министру и говорить, что, мол, знаешь, президенту надо бы заплатить зарплату… И негде было разместить семью - не мог же я выселить семью своего сына, я и так мало помогал детям, когда они становились на ноги… Так моя семья и жила не солоно хлебавшей в Финляндии, и только когда пресса стала писать о странном эстонском президенте, который семью держит в Финляндии, я поднял вопрос о своем жилье. Начало всегда и во всем бывает сложным.
- Вы советовались с женой, будучи президентом? Обсуждали с ней политические проблемы?
- Работа президента - часто работа по 24 часа в сутки, и единственное наслаждение – наслаждение семьей. Я никогда не хотел вовлекать семью в политику. Я рад, что моя жена – Хелле Мери, актриса, не вернулась в театр, она была бы связана своей работой и связывала бы этим и меня. Я очень и очень многим обязан ей; когда мы поселились в резиденции в Кадриорге, или, точнее, перестроили крыло административного здания под резиденцию, то и там надо было все начинать с нуля, думать о каждой мелочи, о каждой булавке, надо было мыть окна. Это не значит, что жены президентов всегда моют окна, но у нас все налаживалось медленно и со скрипом.
- У дома всех ваших гостей встречает огромная овчарка, только в ней, по-моему, нет ничего устрашающего, кажется, она всем рада…
- Ее подарило мне на 70-летие Общество мужских хоров Эстонии: пришли меня распевать, а когда я пошел благодарить хор, мне и вручили сюрприз, маленький дрожащий колобок с именем Матиас Руст. Матиас по-эстонски Матс, в переводе – Мужик, так мы его и зовем.
- Вы довольны своей судьбой? О чем вы теперь мечтаете?
- Я доволен, и я счастлив, что у меня столько друзей в Эстонии и во всем мире. Что дальше? Сегодня я под вечер поеду и куплю еще двадцать саженцев. Покупая, я всегда спрашиваю, а быстро ли они растут. Очень хотелось бы увидеть все посаженные деревья большими, и чтобы они давали сочную тень, а во время бури заслоняли от ветра… Я знаю, что моя мечта не сбудется, я их не увижу большими… А иногда я захожу в гости к сыну, в тот дом, вокруг которого мы с ним когда-то сажали деревья, и они сейчас в два, в три раза выше его домика. Мне приятно видеть сыновей и всех родных, но каким-то таинственным образом я чувствую, что и все посаженные нами деревья стали членами моей семьи…
