"МЭ" Суббота" | 06.04.02 | Обратно

Андрей ТАРКОВСКИЙ: «Я могу лишь затронуть душевные струны»

Однажды я отважилась сложить воспоминания о своих самых замечательных встречах в книжку, которую назвала «Плаха для стрекозы, или С нескрываемым обожанием». И отчетливо помню, как неожиданно бешено заколотилось сердце, когда вспыхнули в памяти обрывочные кадры: Тарковский на встрече в киноклубе, Тарковский в гостиничном номере, Тарковский на съемке «Сталкера»… Память робко подтолкнула дрожащие руки к первой строчке: «Даже к имени Андрея Тарковского приближаться боязно». И услужливо продиктовала продолжение: «Впрочем, сейчас, когда о Тарковском написаны тысячи строк, это более объяснимо, чем тогда, двадцать с лишним лет назад. И все эти строки принадлежат людям, которые хорошо его знали. Правда, общее выражение - «хорошо его знали» - весьма сомнительно звучит в отношении Андрея Тарковского, который всю свою жизнь занимался исключительно тем, что мучительно пробирался к самому себе. Но как бы там ни было, после того как Тарковского не стало, о нем заговорили очень подробно. К сожалению, многих слов он так и не дождался при жизни. Конечно, если вообще ждал.

По этому поводу можно полемизировать сколько угодно - истина все равно увязнет на перекрестке мнений. Лично мне кажется, что слова были ему нужны. И нужны были больше, чем слава, иначе зачем он, человек достаточно закрытый, даже замкнутый, благодарно принимал приглашения встретиться со зрителями где-нибудь в Томске или в Таллинне: чаще всего звали именно туда и, соответственно, сюда».

Спрашивать можно. Записывать нельзя

Имя его произносилось полушепотом и с придыханием. Фильмы на закрытых просмотрах смотрели в такой тишине, что от нее можно было сойти с ума: возникало ощущение, что не только в этом зале, но и на всем белом свете ты заперт один-одинешенек в кромешной темноте. И сколько ни убеждай себя в том, что выход - там, где освещенный прямоугольник экрана, очень скоро и эта надежда оборачивалась иллюзией: выхода не было! Зато потом была встреча с Андреем Тарковским. И все молчали, просто потому, что было страшно повредить эту тончайшую ткань, сотканную из потрясения и тишины. Лишь один человек, руководитель одного из таллиннских киноклубов, если не ошибаюсь, звали его Тийт Мерисалу, заглядывая в приготовленный заранее вопросник, честно пытался постичь непостижимое.

На эту встречу я попала случайно, благодаря коллеге по «Молодежке» Этэри Кекелидзе, которая однажды утром, деловито стуча каблучками, зашла ко мне в кабинет и тоном, не допускающим никаких встречных вопросов, дала указание: «Сегодня идем встречаться с Андреем Тарковским. Встреча закрытая. Нас пригласили из хорошего отношения. Спрашивать можно сколько угодно, записывать - нельзя. Он этого не любит и вообще не знает, что будут журналисты. Так что будем все запоминать».

Конечно, Этэри пощадила мое самолюбие: из хорошего отношения в киноклуб при отеле «Виру» пригласили ее лично. Но она проявила широту души и поделилась со мной Тарковским. Это был очень щедрый подарок.

Разговор получился долгий. Вслед за киноклубным деятелем настал наш черед.

- Вы знаете, что ваши фильмы смотреть тяжело, подчас физически больно?

- А что вы хотите? Режиссер отдает фильму свою душу, свою боль. Процесс создания фильма длится полтора-два года. А сколько времени проходит, прежде чем режиссер приступает к работе - все ведь начинается не в тот день, когда сценарий утвержден худсоветом. Даже если взять два года... Два года я болен, болен тем, над чем работаю. Сотни, тысячи раз проживаю то, что впоследствии займет полтора часа экранного времени. Нельзя, просто невозможно соотнести годы работы и полтора часа, проведенных в кинозале, куда зритель приходит после рабочего дня, оторвавшись от своих будничных дел и домашних забот. Пусть это будет даже сверхумный и сверхобразованный зритель. Увиденное должно потрясти его, зритель и фильм должны нравственно соответствовать друг другу. Понимаете, нравственно соответствовать, иначе вся наша работа прошла впустую. А есть желающие за полтора часа все осмыслить, все понять. И если этого не происходит, они недовольны и раздражены. Ну, не может это произойти вдруг и сразу! Не случайно кто-то из знаменитых писателей сказал: «Прочитать хорошую книгу так же трудно, как ее написать».

- Видимо, именно поэтому существует мнение, что фильмы Тарковского - лишь для элиты. Что вы сами об этом думаете?

- Кино для элиты? Это исключено. Просто потому, что искусство само по себе исключительно. В том смысле, что не каждый способен подчинить свой психологический строй его условности, не каждому дано жить по его законам, и не все, наконец, способны воспринять произведение искусства с одинаково равным к нему отношением. Вспомним Баха, Моцарта, Пушкина, Гоголя, Данте, Гете - ведь не секрет, что так называемый массовый слушатель, читатель не способен оценить их гениальные произведения так же, как человек подготовленный. И на мой взгляд, путь здесь один: стремиться к пониманию искусства, а не наоборот - искусству опускаться до уровня массовой продукции. Но мне кажется, не очень верно и изречение, что, дескать, фильм воспитывает зрителя. Не воспитываю я зрителя! Искусство дает человеку возможность нравственно совершенствоваться. А воспитывать, то есть переделывать человека, у которого масса своих житейских проблем, который уже накопил свой жизненный опыт, у которого за плечами - жизнь? На это я просто не имею права. Да и не получится - ни у меня, ни у любого режиссера. Я могу лишь затронуть его душевные струны, подготовить для восприятия добра...

Он вспомнил, как с фильмом «Зеркало» его пригласили в один научно-исследовательский институт и обсуждение затянулось допоздна, но все были готовы дискутировать хоть до утра. Но пришла уборщица: грохоча ведром и шваброй, дала понять, что прежде чем покинуть свой трудовой пост, обязана убрать зал. Удостоверившись в том, что расходиться по домам никто не собирается, она громко вздохнула и изрекла: «Никак не возьму в толк, чего это вы здесь препираетесь. Ну, прожил человек жизнь не по совести, теперь перед смертью мается - вот и все. Неужели не ясно?»

Видимо, нам с Этэри эта история показалась какой-то ненатуральной, слишком литературной, что ли, - короче, в интервью мы ее не включили. Просто вырвали из контекста долгого разговора вопрос:

- А вообще вас волнует отношение зрителей к вашим фильмам?

- Конечно! Я работаю для них, и это не может меня не волновать.

В какой-то момент я обвела собравшихся взглядом: на лицах читалась бесконечная усталость, и только Тарковский, человек, заряженный непостижимой внутренней энергией, казалось, был неутомим. Он говорил, говорил, и охотнее всего - о природе творчества.

То было время, когда автор «Иванова детства», «Андрея Рублева», «Соляриса» и «Зеркала» собирался приступить к съемкам «Сталкера».

- Существуют стороны человеческой жизни, которые можно отобразить лишь поэтическими средствами. Меж тем в процессе работы над «Ивановым детством», пытаясь заменить сюжетные связи поэтическими, мы часто сталкивались с протестами коллег. И все-таки сумели выстоять - это и определило успех фильма. И когда с Андреем Кончаловским писали сценарий «Страсти по Андрею», точно знали: будущий фильм ни в коем случае не будет решен в жанре биографическом. Нас обоих интересовало исследование природы поэтического дара Андрея Рублева, гениального художника Руси, анализ его душевных состояний и гражданских чувств в процессе создания моральных ценностей. Мы хотели исследовать природу творчества. И в «Солярисе» интересовал земной человек, его нравственная основа, а не проблемы космоса, хотя сами по себе они интересны. И если эта нравственная основа, нравственная почва подвержена разложению, если заражена она микробами, то и личность человека обречена на распад в той или иной степени. Кстати, немножко в сторону. Знаете, почему я люблю приезжать в Эстонию? Я люблю людей, которые в высшей степени добросовестно выполняют свою работу, вкладывая в нее чувство собственного достоинства. А говорю об этом потому, что чувство собственного достоинства и способы его утверждения - объекты исследования в моих фильмах, результаты которого для меня необыкновенно важны.

Актеру незачем знать...

Ровно четыре часа, я засекла время, длился этот разговор. И все эти четыре часа меня грыз и точил один лишь вопрос: запомню или не запомню? В отчаяньи я мысленно ругала устроителей этой встречи, которые категорически запретили записывать то, что говорил Тарковский, хотя, конечно, понимала, что делалось это исключительно из уважения к нему. Когда встреча подошла к концу, я шепнула Этэри: «Давай сознаемся, что мы из газеты, и попросим дать интервью». Этэри сделала большие глаза. Я сказала: «Так честнее. Все равно ведь будет опубликовано». Аргумент был неопровержимый. Мы подошли, долго топтались рядом, потом робко спросили:

- Андрей Арсеньевич, может, вы согласитесь дать интервью газете «Молодежь Эстонии»?

Он на мгновение задумался.

- Вообще-то, я не против. Но вряд ли за десять минут, ну, пусть за полчаса, скажу больше, чем только что сказал. Вы можете это использовать.

- Но мы ничего не записывали, нам не разрешили, дескать, вы будете против.

- Я не против, - Тарковский недоуменно пожал плечами.

Если бы не его врожденная интеллигентность, наверное, добавил бы: теперь выкручивайтесь сами. Однако вместо этого предложил:

- Попробуйте написать, а завтра приходите, и мы вместе поработаем над текстом.

Надо было видеть эту сцену в редакции! Этэри села за свой стол, велела мне устроиться напротив и постановила:

- Значит, так! Я буду журналист, а ты будешь - Тарковский. Я задаю вопрос - ты на него отвечаешь.

- Этэри! - взмолилась я. - Давай вместе спрашивать и вместе отвечать.

- Так ничего не получится. Все, начали! Помнишь первый вопрос? - Я вообще ни слова не помню. Мне страшно.

- Не бойся. Начинаю: «Андрей Арсеньевич, вы знаете, что ваши фильмы смотреть тяжело, подчас физически больно?»

- «А что вы хотите? - огрызнулась я. - Режиссер отдает фильму свою душу, свою боль...»

- Все правильно, - кивнула она, - именно так он и ответил, правда, не с такой склочной интонацией.

Я посмотрела на нее волком, и страх куда-то улетучился.

Наутро мы явились к Тарковскому с готовым текстом, прихватив с собой фотокорреспондента ЭТА Юри Венделина, который всю дорогу от Дома печати до отеля «Виру» не мог прийти в себя от того, что идет снимать «самого Тарковского», и бесконечно повторял: «Я где-нибудь в уголочке пристроюсь, мешать вам не буду. Работайте и не обращайте на меня внимания». Между прочим, в те времена он снимал все, как это было принято называть, ответственные правительственные мероприятия, и мальчишеская робость перед Тарковским, замечу, делала ему честь.

Как сказал, так и сделал: мы втроем расположились вокруг круглого журнального столика, а Юри забился куда-то в угол, на полу за диваном, и оттуда слышались тихие щелчки фотоаппарата.

Тарковский разложил перед собой страницы текста. Мы смотрели на него не дыша. Последний вопрос беседы касался его недавней постановки «Гамлета» на сцене Театра Ленинского комсомола, в которой были заняты любимые актеры Тарковского - Маргарита Терехова и Анатолий Солоницын. Он рассуждал:

- Прожить жизнь героя в театре и в кино - вещи для актера совершенно разные. Возможно, я неточно выражу свою мысль - здесь, прежде всего, не следует путаться в терминологии, - но если бы актер в театре все время «проживал» роль на таком накале, как это происходит на съемочной площадке, его жизнь укоротилась бы в несколько раз. Просто у театра совершенно иная природа. Тем не менее эта работа была для меня новой и очень интересной.

Он дочитал текст до конца, еще раз пробежал его глазами и спросил:

- Вы все восстановили в памяти?

Мы кивнули.

- А почему вы не написали, что фильм «Сталкер» мы будем снимать в Эстонии и место, где проходили непостижимые происшествия, ту самую неведомую «зону», ищем сейчас под Таллинном?

Трясущейся рукой я законспектировала эти слова.

- Нашли? - спросила Этэри.

- Еще не знаю, - впервые улыбнулся он.

Я записала и поставила точку, уже зная, что это будет финальная фраза материала.

Можно было прощаться. И тут Этэри осмелела. Ей очень нравилась повесть братьев Стругацких «Пикник на обочине», по которой был написан сценарий «Сталкера». И очень нравился актер Донатас Банионис, который снимался у Тарковского в «Солярисе» и работал в театре литовского города Паневежиса.

- А Баниониса вы будете снимать в «Сталкере»?

- Нет, не буду. С ним невозможно работать: мало того, что просит сценарий прочитать, так дай ему еще и порепетировать, и в придачу на массу вопросов ответь. Что поделаешь, театральный актер.

Мы сочли эти слова шуткой и вежливо хихикнули. А он серьезно продолжил:

- Актеру совершенно незачем знать, что я хочу сказать этим эпизодом, какое место он займет в картине, с музыкой пойдет или без музыки - все это мое дело. А дело актера - точно исполнить то, что ему велят.

Без всякого перехода он обратился к Венделину:

- Вам, наверное, неудобно сидеть на полу?

- Что вы, что вы! - заголосил тот и вскочил на ноги.

Подавая мне плащ, Тарковский заметил, что Венделин снова навел на него объектив. И тут мы увидели, как строится кадр: левой рукой Тарковский опустил плащ пониже чтобы убрать эту лишнюю деталь, а правой потер подбородок, при этом задумчиво глядя в окно. Я принялась подробно обматывать шею своим длиннющим шарфом. Как только за спиной раздался щелчок, резво впрыгнула в рукава. Мы поспешили к выходу. Потом, когда беседа была опубликована, радостно сообщала всем и каждому, тыча пальцем в портрет Тарковского: «Видите, эта рука опущена? Это он мой плащ держит!» Молодая была, восторженная.

- На съемки нас пустите? - спросила в дверях Этэри.

- Приходите.

«Сталкер» снимался трудно. Весь первоначально отснятый материал пропал: говорили, брак пленки. Неизвестно, чья здесь была вина, но Тарковский поменял оператора, и когда через год с лишним мы пришли к нему на съемку, картину снимал уже не Рерберг, а Княжинский.

На задворках нынешнего главпочтамта, в узком проеме между заводскими строениями, являющими собой совершенно фантастический пейзаж, весь день снимали один кадр. И весь день Тарковский не отрывался от глазка кинокамеры... Во время работы он никогда не давал интервью. Впрочем, на его веку их вообще было немного.

* * *

Пару лет назад я брала интервью у молодого и очень популярного актера Сергея Безрукова. Мы назначили встречу неподалеку от главпочтамта. Он пришел раньше и весело сообщил: «А я тут прекрасно провожу время, городом вашим замечательным любуюсь». Это была обыкновенная любезность, потому что именно в этой точке нашего замечательного города любоваться было абсолютно нечем. «Хотите, пойдем туда, где Тарковский снимал свой «Сталкер»? Это совсем рядом». Он уставился на меня с изумлением, круто замешанном на недоверии, и восторженно воскликнул: «Правда? Вы не шутите?»

Через пару минут мы были в узком проеме между бывшими заводскими строениями, почти четверть века назад облюбованном съемочной группой «Сталкера». Безруков нежно погладил шероховатую каменную стену и прижался к ней щекой: «Это такая великая история, Тарковский, что мне даже страшно». – «Сережа, сколько вам лет?» – «Двадцать шесть».

Элла АГРАНОВСКАЯ